Небо было безоблачно, какого-то неестественного, бесцветного, раскаленного цвета. И вместе с тем оно казалось тяжелым, как бы ложащимся от тяжести на горы и на гаоляновое поле.

И в это время где-то за гаоляновым полем, к северо-востоку, мягко прозвучали артиллерийские залпы. Один, другой, третий.

И после непродолжительной паузы опять: один, другой, третий.

И вдруг завздыхали, задышали своими гигантскими вздохами невидимые пушки, и весь тот край земли точно дыбом встал в зловещем дыхании.

Шапкин обнажил голову и перекрестился. Его примеру последовали солдаты.

— Начался решительный бой под Ташичао, — сказал Логунов, испытывая облегчение оттого, что отступление действительно кончилось.

Ширинский повел полк к месту сражения прямо через гаолян.

Навсегда запомнил Логунов это гаоляновое поле. Красивое, золотисто-зеленое, шуршащее широкими листьями.

Сразу же, как только он сделал несколько шагов, он понял, что жара на сопках и в узкой каменистой долине ничто по сравнению с жарой в гаоляне.

Каждый стебель был раскален и излучал в раскаленный воздух огонь. Чтобы идти, нужно было раздвигать руками крепкие, плотные, неподдающиеся стебли. Раздвинув, нужно было ступить на стебель ногой, навалиться, придавить и ступить дальше.

Это была адская работа, и кровь сразу бросилась в голову Логунову. Он посмотрел вокруг и увидел багровые шеи, мокрые медные лица, запекшиеся губы, мутные глаза.

Истомленные люди шли механически, никого и ничего не видя, и, как только встречали препятствие — упрямый стебель, споткнувшегося и севшего на землю товарища, — садились, ложились, падали сами.

Толстые высокие стебли разъединяли людей. Батальоны, роты таяли, точно растворялись в поле.

Шапкин исчез. Неожиданно на коне вынырнул Свистунов.

— Палатки! Растягивайте палатки! Сносите упавших в тень! — кричал он.

— Воды! Вашскабродие, воды! Христа ради…

Логунов подумал: «Вот что значит гаоляновое поле!

Какое проклятие, что мы ничего не знаем!»

Стена гаоляна сзади, в двухстах шагах. Но даже и на таком расстоянии от нее веет жаром.

В первое время никто не любопытствовал, куда вышел полк. Подразумевалось, что он вышел туда, куда и должен был выйти. Люди лежали разувшись, раскинув измученные ноги, переговаривались, курили, наслаждаясь тем, что можно не двигаться, что солнце склоняется, что налетает ветерок. Многие спали. Охранение, выставленное в трех местах, видело пологие сопки и просторные долины, поросшие мелкой травой.

Никто не обращал внимания на эти сопки и долины, кроме Свистунова, который, отдохнув, с удивлением заметил, что они, пожалуй, ему знакомы.

Он прислушался к пушечным выстрелам. Выстрелы раздавались в стороне, прямо противоположной той, в которой звучали до похода через гаоляновое поле. Могло ли переместиться поле сражения?

Свистунов стал внимательно ориентироваться по местности и по солнцу. Через четверть часа для него не было сомнений: полк пришел туда, откуда вышел.

Ширинский созвал батальонных и ротных командиров. Выбравшись из гаоляна и, как и все, не представляя себе места, в которое он привел полк, он тем не менее предполагал, что вышел в расположение корпуса и самым правильным счел обрушиться на командиров батальонов как на виновников солдатской распущенности: марш проведен безобразно, батальоны не умеют ходить, выносливости никакой! Некоторые офицеры, вместо того чтобы подтягивать солдат, вливать в них бодрость, силу, позволяют себе пускать сопельки от жалости.

Офицеры, ожидавшие от совещания разбора обстановки, предстоящих задач, суровых, коротких приказаний, соответствующих моменту, сидели опустив глаза. Разве мог бы что-либо подобное в подобную минуту говорить Ерохин?!

После разноса Ширинский стал пить воду из фляги. Жук сидел около него с картой и схемой. Свистунов сказал:

— Спасибо, Григорий Елевтерьевич, за ваши указания. Я их выслушал с большим удовольствием, и, надо сказать, они меня очень успокоили… Мне показалось, что я на родном полковом плацу в Никольске-Уссурийском: неприятеля около нас нет и решительный бой еще не начался.

Офицеры переглянулись.

Ширинский опустил флягу и уставился на командира 1-го батальона.

— Но, несмотря на эти приятные мысли, я ощутил беспокойство. Правда, наши солдаты ходить не умеют, господа офицеры не научили их этому в свое время, но, и не умея ходить, они черт знает что прошли! — Голос Свистунова зазвучал громче, головы командиров батальонов и рот поднялись, усталые, поникшие фигуры стали выпрямляться. Все поняли: Свистунов дает бой Ширинскому, бой за Ерохина, за всех них. — Но более всего, господин полковник, обеспокоило меня то, что переход проделан втуне.

Свистунов сделал ударение на последнем слове и замолчал.

Длинное лицо Ширинского стало еще длиннее.

— Что за галиматью вы порете?

— Я еще матерью научен не пороть галиматьи, — раздельно проговорил Свистунов.

Несколько секунд продолжалось молчание. Именно в эти секунды как бы достиг вершины поединок между командиром полка и командиром батальона.

— Изъяснитесь! — низким голосом приказал Ширининский.

— Полк заблудился, — обронил Снистунов.

Ширинский положил флягу на траву и оглянулся на Жука, сидевшего с картой и схемой.

Жук своими грустными глазами удивленно уставился на Свистунова.

По поляне прошел шорох. «Заблудились» — страшное слово.

— Разрешите доложить, — сдержанно сказал Свистунов.

Если Ширинскому не совсем были ясны астрономические соображения капитана, то ссылки на местность были несомненны. В самом деле, вот та долина, по которой спускался полк.

— Станислав Викентьевич Жук, — зловещим тихим голосом проговорил Ширинский. — Ведь вы руководили движением по гаоляну!

Действительно, Жук въехал в гаолян первым, но в гаоляне он тут же перестал что-либо соображать.

— Так точно, — забормотал он, — так точно. Направление мной было все время соблюдаемо… Не могу понять, что бы это могло обозначать. В самом деле, эта долина…

— Ходить не умеете! — рявкнул Ширинский. — Весь полк! Свободные движения: ручками и ножками машут, воротники нараспашку… Жарко им, видишь ли! Солдату жарко! Содовой водицы не подать ли? Офицеры, поручики, вместо того чтобы заниматься службой, изволят философствовать, молокососы!

После разноса Ширинский опять пил воду, а Жук, высоко подняв брови, с наивным удивлением рассматривал сопки. Свистунов сказал, что, по его мнению, опасное и невыгодное положение полка может оказаться очень выгодным. Если хорошо разведать обстановку, полк сможет ударить по противнику в самом неожиданном для него месте.

— Где уж тут думать об ударе, — проговорил Ширинский.

Он приказал ночь отдыхать, а утром, выдвинув первый батальон и осторожно обходя гаоляновое поле, направиться к Ташичао. Буде же встретится враг, свести полк в кулак, музыку и знамя в центр и, благословясь, ударить в штыки.

Заря догорала. Гаоляновое поле покрылось бронзой, мохнатые головки стеблей неподвижно красовались в вечернем воздухе.

— Вот они, превратности судьбы, — бормотал капитан Шульга, проходя мимо палатки командира полка, у входа в которую для устрашения комаров жгли костер.

Шаг он замедлил, ибо всей душой желал, чтоб его позвали.

Ерохин его не жаловал, и офицеры, ерохинские любимцы, тоже его не жаловали. Но с первого же взгляда на нового командира полка Шульга почувствовал, что судьба его при Ширинском может сложиться иначе.

На следующий день после случая с царицыным подарком капитан отправился к Ширинскому.

— Никаких просьб с моей стороны и никакого дела, господин полковник, — начал он, тараща глаза и усы. — Но мое сердце солдата и офицера возмущено. Это, несомненно, растлевающее влияние знаменитого Ерохина, героя турецкой кампании.

Тогда Ширинский сидел в блиндажике и, подтянув рукава кителя, раскладывал пасьянс.