— На прошлой неделе, ваше сиятельство, ездили мы в Бенсиху, — так сейчас, надо полагать, ниже Бенсихи верстов тридцать.

— Постой, постой, как же это ниже Бенсихи на тридцать верст, — ведь там же стоят наши войска?!

— Так точно, до наших батарей рукой подать.

— Так что же, японцы на глазах у всех так и переправляются?

— Так точно. Сначала перешли бродом, сошли с коней, огляделись… ну, не более как эскадрон. Тут если бы нам налететь, от них бы одни кишки остались.

— Ну положим, любезный…

— Ей-богу, ваше сиятельство, вышли они, оглядываются, послезали с коней, позабежали вперед, должно быть, увидали нас — и пузом сразу на землю.

— Вот видишь, это они с карабинами.

— Так точно. Мы отошли малость назад и ведем наблюдение. Смотрим, а там еще переправляются. И тоже, видать, вроде эскадрона.

— И куда-нибудь двинулись?

— Куда им двигаться, ваше сиятельство, они мост норовят навести.

— Перед самыми нашими батареями?

— Так точно, почему же не навести, ведь батареи по ним не стреляют.

— Так, — сказал князь. — Так. Передай поручику Полторацкому, чтобы не сводил с них глаз. Понял?

— Так точно, понял, ваше сиятельство.

Драгун помялся.

— Поручик говорят, что ночью пехота ихняя где-то переходила… два батальона будто бы.

— Пускай проверит.

Отправив драгуна, князь написал командиру корпуса генералу Бильдерлингу донесение о появлении японцев на правом берегу Тайцзыхэ и сел завтракать.

Появление японцев его нисколько не обеспокоило. Появились так появились. Война в том и состоит, что противник появляется.

Командир 17-го корпуса Бильдерлинг получил донесение через два с половиной часа.

Он хорошо понимал, что означает переход японцев на правый берег реки, — это означало, что Ойяма решил окружить под Ляояном русскую армию.

Перешло два батальона и какой-то эскадрон. Конечно, что значат для корпуса два батальона? Но Бильдерлинг был осторожен. Он подумал о том, что это ведь только первые два батальона, а следом за ними должны быть и другие батальоны, что Куроки не так глуп, чтобы просить свои два батальона на противоположный берег, да еще на глазах у русских. Очевидно, у него собраны большие силы и все уже предусмотрено, если он позволяет себе действовать подобным образом. Поэтому ввязываться в бой с этими двумя батальонами опасно, и, во всяком случае, надо испросить разрешения у Куропаткина.

Он позвонил по телефону в Главную квартиру. Но Куропаткин выехал. Куда выехал, никому не было известно. Вернулся только к одиннадцати часам.

Куропаткин выслушал соображения Бильдерлинга и сказал:

— Александр Александрович, мероприятия ваши одобряю. Конницу вы решили отвести на север, хорошо. Наступление Куроки я предвидел давно, для меня в этом нет неожиданности.

Командующий говорил ровно, спокойно, и в тоне его голоса Бильдерлинг слышал удовлетворение оттого, что события развиваются именно так, как он и предполагал, и лишний раз враги его могут убедиться, насколько разумна его тактика.

Ровным, бесцветным голосом Куропаткин продолжал:

— Ведите наблюдение за противником. Куроки — опасный человек. Но я думаю, что мы его победим. Сейчас я, Александр Александрович, вероятно, решу принести в действие свой основной план: дать бой японцам на главной позиции. Я на вас надеюсь, мой друг.

К вечеру на западе появилась мутная белесая полоса. Сначала она казалась чистым небом, несколько изменившим свою окраску, потом стало ясно, что это туча.

Туча приближалась с огромной быстротой — спереди беловатая, а дальше — иссиня-черная, ровная, беспросветная.

На западе все было безнадежно мрачно, и странно было, поворачивая голову на восток, видеть сияющее тончайшей бирюзой небо.

Нина невольно подумала:

«Там, где туча, — это наша теперешняя человеческая жизнь, а чистое небо — наше будущее».

И это будущее сияло и сливалось для нее воедино с Николаем, который, непостижимым образом, жив, жив!

Правда, у нее возникала мысль: он жив, но ведь сейчас, сию минуту он участвует в страшнейшем сражении?!

Однако эта мысль не успевала оформиться в ее сознании, ибо, едва возникнув, тонула в горячей волне: ничего с ним не может случиться! Так не бывает, чтобы чудо кончалось ужасно и бессмысленно!

Они встретятся, они встретятся!..

— Будет гроза, — сказал Петров, осунувшийся, с красными глазами, заросший рыжей щетиной. — Возьмите Горшенина, осмотрите фанзы, палатки и всех, кто на дворе, куда-нибудь пристройте. Прикажите конюхам закрепить палатки.

Раненые лежали в палатках тесно друг к другу, на земле, на циновках, полотнища вздувались над ними и хлопали. Вот-вот палатки сорвутся.

— Надо канавками обрыть, — посоветовал Горшенин. — Давайте-ка, братцы, да поскорее. Васильев, тащи колья.

— Вы, я вижу, с палатками справитесь, — сказала Нина Горшенину и побежала к фанзам: окна разорваны, надо завесить одеялами!

Когда она всем распорядилась, все сделала и вышла на двор, над Ляояном стоял столб пыли, от крыш города до самой тучи. Теперь ветер налетал со всех сторон, собирая пыль, успевшую заново образоваться под жарким солнцем сегодняшнего дня, поднимал ее и завинчивал штопором. С фантастической быстротой вращаясь вокруг себя, расширяясь в мутный белесый купол, пыль нависла над городом. Все приобрело мутный, зловещий оттенок.

Вдруг порыв ветра ворвался в центр тучи, нарушил ее вращение и кинул вниз. На город обрушился пылевой дождь. В какие-нибудь три минуты желтоватый налет покрыл все. Нина не успела добежать до фанзы — глаза, нос, рот были забиты пылью, Стало темно, как поздним вечером, и внезапно из темноты, без капли дождя, прыгнула молния, разорвалась, растеклась, охватывая в своем страшном зевке мир.

Возникли тысячи грозовых центров. Молнии хлестали отовсюду, перекрещиваясь друг с другом, гром накатывался на гром.

Ослепшая, оглохшая, сбиваемая ветром с ног, Нина с трудом открыла дверь в операционную, но не смогла ее удержать — ветер вырвал ее из рук и понес в операционную песок, пыль… боже, что же это такое?!

Из мрака операционной показался Петров, схватил дверь обеими руками и захлопнул. Нина осталась во дворе. Доктор рассердился: как она не догадалась, что нельзя открывать дверь!

Ударил дождь. Ударил сразу, будто кто-то придерживал огромное количество воды над землей и вдруг упустил. В одно мгновение вода закипела, забурлила, потоки низвергались с крыш, бушевали под ногами, одна из палаток рухнула, накрыв раненых.

Из-под палатки вылез Горшенин, и вдвоем с Ниной, оглушаемые непрерывным грохотом, ослепляемые мертвенным светом молний, они принялись исправлять беду.

Раненых перенесли в общежитие сестер. Коржа Нина устроила на свою постель.

Гром сотрясал фанзы; было непонятно, как они не разваливаются, как не сносит их ветер, как не разобьет, не растворит дождь, бивший сейчас косо по самым стенам. Вошла Вишневская, прильнула к стене и стояла не двигаясь. Вчера она узнала о смерти мужа.

Нина обняла ее за плечи и увела в кладовую — единственное свободное место. Горшенин принес туда одеяла и подушки.

— Вы дрожите, — говорил он Вишневской. — Нет ли у вас температуры? Этакая грозища. Такому дождю только и можно дать название — хлещевик. Никакой не ливень, а дождь-хлещевик. Ложитесь-ка поскорее да накройтесь.

— Пусть сначала она переоденется, Горшенин. Выйдите отсюда на минуту.

Горшенин исчез.

Слезы снова потекли из глаз Вишневской.

— Я все вспоминаю, — сказала она, — как он уходил, оглянулся, помахал рукой… А я почему-то была уверена… мне как-то и в голову не приходило… Он, полковник, пошел как рядовой солдат!

— Переодень чулки, что ж ты осталась в мокрых чулках?

— Чему он там помог, Нина? Ведь немолодой уже человек!

— Ну, вот теперь ложись, тебя в самом деле лихорадит. Тут, слава богу, не течет.

Она обняла подругу, прижалась к ней.