Неведомский уже давно подумывал о типографии, но, конечно, не в Мукдене, а в Харбине. Хвостов обещал устроить ее через своих владивостокских знакомых. Надо напрячь все силы!

В своем мукденском доме, как и в ляоянском, Попов разрешил революционерам устроить явку. Одни приезжали, другие уезжали, люди менялись, а вот маленького капитана он встречал в своем доме частенько.

Иногда вступал с ним в разговор. Говорили о русском народе, о духе предприимчивости, о подлости дворян и купцов, о том, как бы поскорее русского царя освободить от его должности.

— Пора русскому народу распрямить свои плечи, — говорил Алексей Иванович веско.

— Это не вы ли русский народ, который хочет распрямить плечи? — как-то спросил Неведомский.

— Чай, и я не татарин.

— А не придется ли русскому народу кисло оттого, что вы распрямите свои плечи? — Капитан смотрел простодушно, но в глазах его поигрывал лукавый огонек.

— Мудрствуете, мудрствуете, — даже обиделся Алексей Иванович.

Дочь его жила с ним тут же, в Мукдене.

Китаец-повар и бойки сначала вели прежнюю линию, которая основывалась на том, что хозяин не соблюдал порядка в домашней жизни: приезжал, уезжал, обедал, не обедал, мылся, не мылся, — каждый день приносил свой собственный порядок. Нельзя было спросить Алексея Ивановича, когда будет сегодня обед, он этого никогда не знал; обед будет тогда, когда он сделает дело, — может быть, в полночь.

Дом Алексея Ивановича, в сущности, не был домом, а только местом его случайного, и обычно торопливого, приюта.

Но Ханако не понимала такого дома, и повар и бойки в конце концов подчинились ей.

От давнего детского чувства к отцу осталось только воспоминание, но все-таки сознание, что она живет с отцом, приносило ей удовлетворение.

Из разговоров с Ханако Алексей Иванович понял, что молодая девушка стремится к правде. Не к счастью, а именно к правде. Очень достойно. Алексей Иванович тоже с детских лет стремился к правде. А вот что такое правда для женщины?

Не есть ли се правда в том, чтобы найти нужного мужчину, рожать детей и растить их сытыми и здоровыми? Банально и старозаветно? Но все остальные правды проходят, а эта остается.

Валевский тоже в эти дни был в Мукдене. Он занимался и шинелями, и рубахами и имел банковские поручения относительно мортир. Остановился у Попова. Однажды по двору прошел Горшенин. Валевский окликнул сына.

— Я так и предполагал, что ты здесь, — сказал Валевский. — Медик, санитар! У тебя здесь, в доме, дела? Ах, дел нет, случайно… Случай, так сказать, свел нас… Заходи, заходи… Я очень рад…

Отец и сын уселись в комнате за стол, бойка принес холодное вино.

— Пей. Сам был студентом, знаю: студент любит пропустить стаканчик. Ну, рассказывай мне, новичку, что вы здесь делаете…

Горшенин стал рассказывать. Рассказывал про победы русских солдат и поражения царских генералов. Рассказывал про снабжение (или, вернее, неснабжение) армии патронами и снарядами. Рассказывал про настроения солдат и офицеров. Говорил откровенно и зло.

Валевский слушал его и не спускал с него глаз.

— Ты высказался про поражения царских генералов и про победы русских солдат. Ты что — русскую армию делишь на два лагеря?

— Так точно, делю. Русский солдат — это русский народ. Он бьет японца, сам тому был и есмь свидетель. А вот генералы наши… Во-первых, в большинстве они нерусские — посмотри фамилии, — а во-вторых, если они даже и русские, то принадлежат к тому общественному классу, который противостоит русскому народу, унижает его, презирает, пьет из него кровь…

— Ловко ты все рассудил. Соломон! Одни русские, другие нерусские… Так, так…

Но в общем, все, что говорил сын, Валевскому нравилось: умный, наблюдательный, горячий!.. Вспомнил мать его, Валентину Андреевну; те же черты лица, только у той были закругленнее, завершеннее, а у Лени острее, угловатее, вмешалась кровь Валевского. Но юноша неплох, очень неплох. И умен. Вот только свихнулся в социализм, в туманы. Но в этом нет ничего страшного, молодости свойственны фантазии и туманы. Вырастет — сам будет смеяться над ними.

— Ты по-прежнему социал-демократ?

Горшенин слегка вспыхнул.

— Да, и даже больше.

— Что же это — «и даже больше»?

— Я сторонник большинства.

— Я в этих вещах не разбираюсь. Расскажи подробнее. — Подлил в стакан вина.

— Я не увлекаюсь вином.

— Это легкое. Ты не бойся мне рассказывать. У нас с тобой разные воззрения, ну так что ж, этими разными воззрениями мы и обменяемся. Ты меня не убедишь, и я тебя сейчас едва ли одолею. Этак годков через десять, когда ты повзрослеешь, разговор будет другой. Итак, ты сторонник большинства. Что же это за большинство?

Беседа продолжалась долго. Валевский окончательно убедился, что большевики, с одной стороны, могут быть полезны, а с другой — чертовски опасны. Игра с огнем возле пороховой бочки! А юноша, конечно, никакой опасности не видит. Все ему кажется превосходным: придут пролетарии, за ними крестьяне, перевернут все вверх дном, и настанет царство разума, справедливости и красоты… Да, спорить с ним сейчас бесполезно: чем больше будешь возражать, тем больше он будет придумывать новые аргументы и убеждаться в собственной правоте. Такой уж возраст! Надо действовать с умом. Использовать, но иметь наготове ушат с водой, нож для того, чтоб рассечь бикфордов шнур… А лет через десять юнец придет в себя. В общем, неплохой юнец.

— Из твоих слов я заключаю, что ваша партийная политика позволяет вам объединяться с теми прогрессивными силами страны, которые, хотя и не признают ваших доктрин, тем не менее тоже стремятся к свержению самодержавия… Правильно, пока перед вами и нами общая цель, мы должны идти вместе. А там посмотрим, кто из нас окажется прав.

— Я для тебя всегда буду неправ.

— Ты думаешь?

Горшенин засмеялся и стал удивительно похож на мать.

— Люди твоего толка дорожат скептицизмом, скептицизм кажется им последним откровением истины: может быть — так, а может быть — и не так. Сегодня этак, завтра наоборот. А коли окончательной истины в жизни обрести нельзя и все относительно и сомнительно, то остается делать то, что приятно, А тебе приятно то, к чему ты привык, в чем добился успехов, то есть твои банки, фабрики, притеснение рабочих и ограбление крестьян. Это для тебя приятно, за это практически ты и будешь стоять.

Горшенин говорил напористо, зло, хотя черные глаза его улыбались. Валевский тоже улыбался. Слова сына были приятны и оскорбительны. Приятны тем, что подтверждали его ум, неприятны тем, что показывали полное неуважение его к отцу.

— Ты зубаст, Леня! Наверное, пользуешься успехом у барышень. Что краснеешь?

— Да ведь я о другом думаю!..

— Думы думами, а кровь кровью. Я тоже думал о другом, однако, прости за грубость, ты же вот существуешь на свете. И по-видимому, при всем нашем мужском легкомыслии, это уж не такое маловажное дело… Но будет об этом, в сторону споры, теперь — по существу. Тебе или, вернее, твоим друзьям, не сомневаюсь, нужны деньги. Без денег, которые вам так мозолят глаза, когда они в чужих карманах, вы, чай, ни одной своей листовочки не отпечатаете, ни одной бомбочки не начините. Я дам, и немало. И может быть, больше пользы принесу революции, чем иной ваш языкоболтающий…

Валевский достал бумажник и положил перед сыном три тысячи.

Минуту Горшенин смотрел на пачку кредитных билетов. Багровая краска залила его лицо — взять или не взять? Потом положил ее в карман.

— Вот видишь, отец, которого ты считаешь за плохого человека, во-первых, потому, что он произвел тебя на свет без разрешения попа…

— Этого я как раз не считаю…

— Спасибо, хоть за это не честишь… и, во-вторых, почитаешь мерзавцем, потому что он не пьяница и лежебока, а инженер, фабрикант, банкир и что-то значит в судьбах Российской империи, — так вот этот папаша пригодился на твое святое дело… Ну, будь здоров… иди…