— Кто знает! — сказал Грифцов. — Ежели хорошенько поискать, может быть, найдется и третий путь.

— Какой?

Грифцов не ответил. Свистунов закурил новую папиросу.

— Вы, господа, простите меня, — начал он, — я считал неудобным допрашивать людей, доверившихся мне, но вот я спрошу мадам: что привело вас ко мне… сердечная драма или?

Катя побледнела, ей показалось, что вся она точно исчезает в огне. Боялась взглянуть на Грифцова и вдруг почувствовала, что сейчас нельзя солгать. Если солжет, Свистунов все равно не поверит, но ложью она втопчет в грязь все.

— Нас привело к вам, — начала она спокойно, не запинаясь, но так, точно каждое слово было гранитной глыбой, которую нужно было поднимать из глубины земли, — нас привело к вам преследование жандармов.

Сказала, и окаменела, и на минуту перестала что-либо видеть. Рука Свистунова, подносившая ко рту папиросу, замерла.

— Вы что же, сударыня, — сказал он так же медленно, — ворвались к русскому офицеру и думаете, что ради вашей красоты он изменит присяге?

Катя снова побледнела.

Капитан долго молчал. Гости его тоже молчали. Все было ясно: игра кончилась.

Черт возьми, кто разберется во всех этих политических тонкостях? Женщина доверилась ему, Свистунову. Разве русский офицер — жандарм и может отказать женщине в помощи?

— Мне нужно будет покинуть ваш приют раньше моего спутника, — сказала осторожно Катя, угадывая по лицу капитана, что она победила.

— Одну я вас не отпущу, — сказал Свистунов, — я провожу вас.

…Они шли по городу. Свистунов вел Катю под руку, и когда около извозчичьей биржи они встретили жандармского полковника, то, хотя этот жандармский полковник едва ли мог иметь какое-нибудь жандармское отношение к Кате, Свистунов так ловко козырнул, что рукой совершенно прикрыл лицо девушки.

К дому Михал Михалыча шли, громко разговаривая о пустяках. У палисадника дежурили два шпика. Они мгновенно посторонились, давая дорогу офицеру. Они не имели права ни думать, ни подозревать: капитанские погоны были превыше всего.

Михал Михалыч собирался в поездку. Свистунов присел к столу, а Катя отошла с Михал Михалычем к окну.

Михал Михалыч обрадовался:

— Ну, слава богу, сам увезу. А то все был неспокоен!

Когда Катя и Свистунов выходили из барака, шпики сидели на противоположной стороне на скамеечке. На офицера и его женщину под густой вуалью они даже не взглянули.

Ташичао в памяти Логунова осталось чем-то смутным, неопределенным и даже непонятным.

Подполковник Пащенко, создатель теории и автор расчетов по стрельбе перекидным огнем, незадолго до сражения назначен был инструктором этой стрельбы. Артиллеристы быстро освоились с новым порядком, тщательно укрыли свои батареи, и японцы оказались бессильными помешать нашему огню.

Первый день боя кончился победой нашей артиллерии. Противник был отбит, парализован и вдруг — приказ отступить!

Солдаты волновались. Батальоны шли ломаным строем, офицеры не принимали мер к порядку, разделяя чувства подчиненных.

Полк остановился за Хайченом. Говорили, что Ташичао оставили из-за обходного движения Куроки на Мукден, что Куропаткин лично навстречу ему повел батальоны, что разыгрался бой и что Куроки не только остановлен, но и разгромлен. Потом выяснилось, что Куроки не собирался на Мукден, а идет на Случевского и Келлера, штурмуя перевалы, и что развертывается общее наступление Ойямы, захватившего под Ташичао выгодные позиции и теперь думающего об уничтожении русской армии.

Все эти события и известия самым скверным образом отражались на состоянии духа армии, — стали поговаривать, что японца, видно, не победить.

В Хайчене пили водку и играли в карты.

Ширинского вызвали к Штакельбергу. Ширинский ждал этого грозного часа расплаты за блуждание полка по гаоляну и горам. Более худой, чем всегда, приехал он в штаб корпуса, стараясь никого не замечать.

В первой комнате фанзы начальник штаба генерал Дементьев говорил священнику:

— Нет, как хотите, батюшка, какие из китайцев христиане?! Христианство имеет сложившуюся культуру, вне этой культуры человек не может быть христианином.

Тут начальник штаба увидел мрачную фигуру Ширинского.

— А, полковник! — воскликнул он, подымаясь навстречу. — Поздравляю вас!

Ширинский пожал протянутую руку, но не улыбнулся. Приветствие генерала он принял за насмешку.

— Вы что же, — удивился Дементьев, — не рады? Хорош именинник!

— Прошу, ваше превосходительство, извинить меня, — проговорил Ширинский и насупился.

— По вашему виду я склонен думать, что вы не осведомлены. Реляция о вас составлена! Куропаткин государю донес о вашей победе.

Начальник штаба улыбался. Священник поглаживал нагрудный крест и тоже улыбался. И тут до сознания Ширинского дошло все. Его вызвали не ругать за бестолковое скитание по сопкам, не разносить за то, что он без разрешения ввязался в драку с японцами, а хвалить за победу. Он засмеялся тонким смехом:

— Действовали смело, ваше превосходительство, по-русски!

Из соседней комнаты вышел адъютант и пригласил Ширинского к Штакельбергу.

В полк Ширинский возвращался торжественно. Куропаткин высоко оценил победу 1-го батальона, первую русскую победу. Ширинский получил личную благодарность за храбрость и умелые действия, шестнадцать нижних чинов приказано было наградить георгиевскими крестами. Офицеров представили к орденам.

В списке героев первой роты значился и Емельянов.

Был час ужина. Логунов отправился в офицерское собрание, то есть на окраину дубовой рощи, где лежали на земле циновки, покрытые уцелевшей во всех отступлениях скатертью.

Офицеры ужинали, проклиная надоевшее консервное мясо с горохом и корпусного интенданта, который не мог достать свежей говядины.

К концу ужина появился Шапкин, увидел Логунова и нагнулся к нему:

— Ширинский вычеркнул из списка Емельянова.

— Основания?

— Батенька, у командира полка не спрашивают оснований!

— Емельянову не дать креста, кому же тогда дать?

Шульга потянулся к бутылке с коньяком. Широкоскулое лицо его приняло довольное выражение. Он спросил:

— Не расслышал, кому не дадут креста? Сукину сыну Емельянову?

Шапкин крякнул и сказал смягчающе:

— У вас, Шульга, всё какие-то пристрастия. Емельянов в последнем бою отлично показал себя.

— Ну как он может показать себя! Я его вижу насквозь! Кольнул кого-то там со страху. А относительно моих пристрастий, горжусь ими: неизменны! Никогда не пребывал в либеральных чувствах.

Логунов в упор взглянул в его голубые глаза, на незагорающее веснушчатое лицо, на короткий нос. И вдруг с удивлением и радостью почувствовал, что этот человек ненавистен ему.

Когда поручик зашел к Свистунову, денщик сказал, что капитан у командира полка. Логунов улегся на бурку, думая о России, о своей сестре, о студенте, которого однажды в весеннее утро встретил в Колпине на мосту, о рабочих, которые выступали тогда с речами в роще, о Нине, и ему показалось, что нет ничего страшного в том, что на свете много подобных Шульге. Еще больше людей против них!

Прикрыл лицо носовым платком, все равнодушней слушал гудение комаров и наконец заснул. Проснулся от осторожного прикосновения.

Перед ним на корточках сидел Свистунов.

— Емельянову будет крест.

— Да ну!

— Ширинский оказался в хорошем настроении: узнал, что представлен к золотому оружию. Так и так, говорю, разрешите доложить: по вашему распоряжению представил вам список нижних чинов, подлежащих награждению. Получив его обратно, увидел внесенные вами поправки, и по поводу одной из них разрешите доложить. «Докладывайте!» Докладываю подробнейшим образом про геройство Емельянова. «Да вы понимаете, за кого просите?» — «Господин полковник, из солдат мало кто знает об истории с царицыной посылкой, а о геройстве Емельянова знают все. Если мы ему креста не дадим, вселим сомнение в умы и не будем содействовать солдатской доблести. Кроме того, солдаты, не зная причин, коими вы руководствовались, будут думать о несправедливости. Самое худое, когда солдат на войне начнет думать о несправедливости». Одним словом, согласился, но приказал провести с Емельяновым и прочими беседу о бесконечной монаршей милости. Завтра награждать будет сам командующий, он с поездом на соседнем разъезде. Кроме того, есть второе приятное известие: неподалеку стоит лазарет, где служит известная нам особа. Разрешаю тебе свидание.