Куропаткин с утра до вечера сидел за письменным столом и кропотливо выписывал все хозяйственные и тактические мелочи, точно имел дело с армией, которая никогда ничему не училась и никогда ни в каких войнах не участвовала.

— Вот, Алексей Николаевич, ваш Гриппенберг, — сказал Сахаров, зайдя в кабинет Куропаткина после завтрака. — Рузский-то что́ мне передал! Гриппенберг заявил ему: вообще наступление в данном случае представляется трудным, вследствие чего он предполагает более выгодным оборонительный образ действий, пусть японцы атаковывают нас. И нам-де лучше отступить к Мукдену, а если необходимо, то и далее, чтобы там выждать удобный случай для наступления.

Куропаткин снова обрадовался тому, что Гриппенберг явно ничего не имеет за душой и действовать иначе, чем подражая Куропаткину, не может.

— Между прочим, — продолжал Сахаров, — мне лично Оскар Казимирович сказал: «Все маневры теперь ни черта не стоят: современным огнем можно разгромить неприятеля, не трогаясь с места».

— Он разгромит! — сказал Куропаткин. — Вот посмотрим, как он разгромит.

Логунов не участвовал в этом сражении, он еще не успел получить назначение.

— Если хотите, — сказал Сахаров, — отправляйтесь офицером связи с какой-нибудь частью. Возьмем Сандепу, а там — на Ляоян!

И Логунов поехал за корпусом, за своей старой дивизией.

Нина с лазаретом была поблизости. За эти дни он видел ее дважды, видел Свистунова, свою роту, Штакельберга, пешком идущего в снежную мглу и слегка прихрамывающего на левую ногу, пушки, которые тащили руками.

Поручик шел на деревню Хэгоутай в хвосте правой колонны Гернгросса. Была ночь, дул сильный ветер, поднимавший с земли сухой снег. Стреляла наша артиллерия, не нанося шрапнелью вреда глинобитным стенам. Потом батальоны пошли на штурм.

Повалил снег. Японский отряд упорно сопротивлялся И вот уже нет этого отряда, он разбит, распался, лежат убитые, сидят раненые, прислонившись к стенам. Логунов был в полушубке без погонов. Его принимали за полковника. Какого-то полковника все время разыскивали.

На следующий день он встретил Свистунова, радостно сообщившего, что задача выполнена, Сандепу взято. Через несколько часов оказалось, что Сандепу не только не взято, но что и взять его нельзя, ибо японцы сидят за толстыми стенами; шрапнелью стен не разобьешь, а бомб нету.

Корпус должен был наступать, но не получал дальнейших указаний. Штакельберг, считая, что стоять на месте нельзя, двинул войска на соседнюю деревню Сумапу.

Опять была ночь, мороз усиливался. Поля прикрыты снегом, торчат стебли гаоляна, темнеют борозды, канавы; шрапнель рвется над полями и людьми, летят пули с досадным нудным воем, Сумапу взята. Но к утру приказ отступать — и от Хэгоутая и от Сумапу.

Почему отступать?

В корпусе никто ничего не понимал. Солдаты отступали врассыпную по полям, как когда-то после вафаньгоуского боя. Но тогда им нанесли поражение, теперь же наоборот: как японцы ни штурмовали Хэгоутай, как ни помогали себе шимозами, они неизменно уходили ни с чем. Зачем же отдали им эту деревню? Разве ничего не стоит русская кровь?

Логунов, не ожидавший особенного успеха, был оскорблен и потрясен.

Он чувствовал, что не может примириться с этими понуро идущими солдатами, с этими скрипящими по мерзлой дороге обозами, с ранеными, которых некому подобрать и которые умирают от потери крови и от холода.

Первые дни возвращения армии на старые позиции были полны суматохи, неразберихи и всеобщего раздражения; никто толком не понимал, что произошло. Солдаты, офицеры, генералы — все были раздражены. Логунов попросил у Сахарова назначения в свою роту, и Сахаров, который, по всей вероятности, в другое время счел бы такое назначение неуместным, теперь написал приказ.

В Мукдене на стенах висели японские прокламации, приглашавшие русских на масленицу к ним, к японцам, в Мукден. Значит, они считают, что к масленице столицу Маньчжурии возьмут?

Недалеко от Мукдена Логунов нашел лазарет Нилова. Доктор Петров, увидев его, махнул рукой, ссутулился и прошел в шатер. Над каждым шатром поднимались две железные трубы, тонко наколотые дрова лежали штабелями.

Нину он увидел на одну минуту. Бледное, осунувшееся лицо!

— Коленька! — сказала она. — А у нас Горшенин пропал без вести, — должно быть, замерз. Сколько несчастий!

Все было тяжело, непонятно и неестественно, как в бреду.

Ширинский принял пришедшего представиться поручика, протянул руку и сказал как будто бы даже дружелюбно:

— Ну вот, вернулись в свой полк!

Но когда Логунов вошел в отведенную ему землянку и увидел Хвостова, подбрасывавшего в печь лучину, он действительно почувствовал, что вернулся домой. Да, дом его был здесь, в этой роте, с этими людьми.

В офицерском собрании о Гриппенберге и его неожиданном отъезде в Петербург были различного мнения. Криштофенко сказал:

— Отбыл в Петербург самовольно, не спросившись у Куропаткина, для доклада о всем лично государю. Должно быть, свалит Куропаткина.

— А у него в штабе говорят, — заметил Буланов, — что уехал на один месяц по болезни. Хитер немец — уезжает, чтобы ему на фронте поправили дела, вернется лавры пожинать. А если будет плохо, то и вовсе не вернется: немцы на это способны!

— Армия в сто десять тысяч человек, — возмущался Свистунов, — пять дней топталась перед деревушкой, и всех-то японцев на этом фронте едва ли было тысяч тридцать. Уму непостижимо! До сих пор не могу прийти в себя. Плюнули бы на это Сандепу и пошли дальше. На кой нам черт эти фанзы? Прямо клином врезались бы на Шахэ, в главные японские силы. Ведь шли сначала хорошо, японцев откидывали. Зачем же, к чертовой матери, сделали четыре версты и остановились? Чего ждали?

— Слава богу, Штакельберг снят с командования корпусом, — возвысил голос Ширинский. — Откуда у Штакельберга слава — боевой, железный генерал? Воевал где-то в Туркестане и там пыль пустил в глаза Куропаткину, а вот теперь пыль развеялась. Неразумный генерал. Зачем ему понадобилось Сумапу? Взял Хэгоутай — окопайся, жди. Нет, полез. Двенадцать тысяч уложил. Куропаткин, когда услышал про потери, лишился языка. Немедленно вон из армии, и даже хотел без всякого его заявления. Уж потом смилостивился, разрешил подать заявление, что по болезни. Лучший корпус в армии — и так растрепал! — Ширинский говорил ровно и громко. Тонкий его голос самодовольно поскрипывал. — По-моему, Штакельберга ненавидят все. Под Тяньцзинем ненавидели, в Гирине, когда он командовал вторым корпусом, ненавидели… Триста офицеров уложил под Сандепу! Не отчислять его, а под суд!

— Я был в штабе, — сказал Логунов, — когда туда поступило разъяснение Штакельберга по поводу его действий. Он объясняет так: да, он рвался вперед, но в этом дух войны, иначе не победишь. И когда он вырвался вперед и привлек на себя японские силы, остальные корпуса должны были поддержать его. А его никто не поддержал.

— Плохой генерал Штакельберг, не защищайте его, — сказал Ширинский. — Особенно не стоит адвокатствовать поручику Логунову. Тем более что Штакельберг и сам сознает, что он плохой генерал, и, уезжая, заявил Куропаткину, что он, Штакельберг, родился под несчастливою звездой, поэтому не может выиграть ни одного сражения.

Когда вышли из собрания, Свистунов сказал:

— Назначают командовать нашей Второй армией Каульбарса. Тоже немец. Зря! Весь стиль их немецкий — мертвый, и ему мы обязаны многими нашими безобразиями.

В 1-й батальон позже, чем в другие батальоны (и тут сказалась неприязнь Ширинского к 1-му батальону!), привезли полушубки и папахи.

Полушубки были невероятны. И малого размера и большого, они были скроены так, что в них нельзя было запахнуться, а запахнувшись — нельзя было застегнуться. Они были сшиты из шкур разных животных, в сущности смётаны одной ниткой и расползались при малейшем напряжении. Кроме того, шкуры были прелые, и мех падал клочьями. Мех на огромных папахах закрывал не только глаза, но и нос.