— Чего он здесь, прости господи, шляется! — гулким баском говорил рабочий с окладистой бородой, токарь Митрофанов, хорошо зарабатывавший и всегда державшийся особняком.
Пристав хотел крикнуть: «Молчать! Что такое!» Но обстановка была необычная, и он только крякнул.
В задних рядах нарастал шум.
— Батюшка! Батюшка приехал!
Наталья увидела невысокого, быстро идущего священника в широкой черной рясе, Бросилось в глаза лицо с круглым лбом, круглой бородкой и небольшими усами. Наталья не решила, понравился ей батюшка или нет, — черные глаза его перебегали с предмета на предмет и были лишены того спокойствия, которым должен отличаться взгляд пастыря.
— Батюшка, пристав здесь! — пробасил Митрофанов.
Собрание заволновалось, десятки голосов кричали:
— Не хотим пристава!
— Уходи, Данкеев, честью просим!
Цацырин кричал во всю мощь легких:
— Уходи, пес!
Гапон воздел руки и водворил тишину.
Данкеев сказал хрипло:
— Батюшка, поставлен в должность для того, чтобы следить и присутствовать. Прошу продолжать собрание во избежание… — Он выпучил глаза и не кончил, потому что совершенно не представлял себе, чем в данном случае он мог пригрозить.
— Господин пристав, — заговорил Гапон, — его превосходительство градоначальник обещал быть на открытии отдела. Он может приехать с минуты на минуту. Встретить его некому, и, полагаю, для вас может произойти неприятность, если его превосходительство будет плутать по коридорам.
— Гм… — промычал Данкеев, — изволите высказывать соображение, не лишенное…
Придерживая шашку, он зашагал к выходу.
Когда за приставом захлопнулась дверь, Гапон сказал:
— А теперь отслужим молебен и споем вместе «Царю небесный».
Он быстро, но внятно служил молебен. Отлично пел хор. Михаил давно не слышал такого хора. Гапон кропил святой водой стены, людей. Потом снял эпитрахиль:
— Собрание открыто, здесь будут религиозно-нравственные беседы, кружки и развлечения… — Сделал паузу. — И здесь же будем решать, как нам жить дальше…
Присутствующие ответили на эту последнюю фразу одним широким вздохом.
Малинин, потирая лысину, повторил:
— «Здесь будем решать, как нам жить дальше», — слышишь, Наталья?
— Слышу, слышу, отец! — как-то певуче отозвалась Наталья.
Рабочие записывались в члены «Собрания». Михаил поставил свою подпись трехсотым.
Цацырин чувствовал себя и растерянным и опечаленным: сколькими людьми завладел поп! Как же еще слаба заводская организация!
Давно надо было уйти, а он все стоял, точно должен был что-то сказать, что-то разъяснить, о чем-то предупредить.
На обратном пути Наталья заметила:
— А вот не понимаю, и никто мне этого не объяснит: поп о каком это деле радеет? Ведь о земном? А с какой стати?
— Эх, мать, одного ты поля ягода с дочкой. В один голос поете. По-вашему, раз поп — так без сострадания. А поп Христову милосердию служит.
— Ладно, — вздохнула Наталья. — Ладно. Не обижайся за него. Больно только быстроглазый.
Дома Наталья занялась самоваром, Михаил подбросил дров в подтопку, подмел дровяной мусор и присел на корточки у открытой дверцы греть ладони.
Наталья опять сказала:
— Прости меня, я хоть верующая, а здесь попу не верю. Его дело молитвы читать. Маша права.
— Чего ты не понимаешь, того уж не поймешь, — спокойно возразил Михаил. — Данкеева-то как из зала попросил!
— Да, хорошо он его выпроводил. — Наталья поставила на стол кружки.
3
После смерти мужа Варвара осталась в той же большой комнате. Денег у нее не было, но деньги неожиданно принес Цацырин.
— Откуда, Сережа? — спросила Варвара. — И так много!
— Не мои, ото всех.
Сергей организовал сбор денег, жертвовали все, кроме членов «Общества русских рабочих».
— На таких не подаем, — сказал Пикунов.
Похоронили Парамонова на Волковом кладбище, и Варвара каждый день с девочкой на руках ходила туда через пустыри. Был бесснежный декабрь, пустыри покрывала бурая трава, бурый безлистый кустарник. Сухой лист стлался по дорожке. В одном месте тропинка подходила к роще, обнесенной обветшалым забором, и через этот забор виднелся тоже обветшалый большой барский дом. Больше ста лет назад вся эта местность считалась дачной: господа ставили здесь пригородные усадьбы, нагоняли крепостных, веселились и охотились на зайца да лису.
«Теперь бар нет, появились господа заводчики. Ну а вместо крепостных — мы», — думает с горечью Варвара.
Человека на пустырях встретишь редко. Вот прошел пожилой мужчина с мешком, должно быть старьевщик, промышляющий по дворам бедняков; вон прачки с узлами белья за спиной.
На могиле несколько венков. Самый большой перевит красной лентой.
Около могилы Варвара сидит на маленькой скамейке, вспоминая свою короткую жизнь с мужем. И первую встречу, и ясную простую любовь, и дело, которому они отдались оба.
И чувствует, как сердце ее ожесточается.
— Слышишь, Гриша, не сложу я рук. Отомщу им!
И это относится как к тем, кто погубил Григория, так и к тем, кто погубил его брата Митю. Недавно на имя Григория пришло из Действующей армии письмо от Митиного товарища по роте: убит Дмитрий. Оба брата убиты: один в Маньчжурии, другой в Петербурге.
Почти каждый день Варвара навещала Малининых. Наталья теперь была целый день одна. Маша исчезала по всяким делам, Михаил приходил поздно, ужинал и усталый ложился спать. Наталья внимательно приглядывалась к молодой женщине, к ее осунувшемуся лицу, бледным губам, глазам, красноватым от бессонницы и горьких дум.
— Всё там в порядке? Оградку надо было бы поставить…
— Весной, тетя Наташа… А что это вы шьете? Хорошенькая материя, в горошинку.
— Наволочку. В комнате будет все-таки веселей.
— А я наволочки белые люблю. Раз наволочка — то пусть будет белая. У нас дома всегда так было, мать приучила.
— Положи девочку на Машину постель. Спит она у тебя?
— Пока несла — заснула.
— Ну и положи.
— Казаки только что проехали по тракту. У всех фуражки набекрень и чубы из-под козырька. А говорят, в давнее время казаки уходили от царской да барской неволи и были защитниками народа.
— Не помню я такого, Казак на моей памяти, всегда казак: налетит, ударит, сшибет, — добра от него не жди.
— Тетя Наташа, а ведь когда-нибудь и в нем проснется совесть?
Наталья вздыхала и говорила:
— Проснется. Должна проснуться!
Женщины молчали.
— Дайте я вам нитку вдену, у меня глаза помоложе. Насчет работы я думала… Скажем, пойду я на фабрику к Торнтону или на Спасскую, а девчонка как? Лучше буду с табачной фабрики брать гильзы набивать.
Варвара клала девочку на Машину постель. В этой комнате она успокаивалась. Горе не то чтоб становилось меньше, но оно здесь не пригибало ее к земле.
— О Кате что-нибудь слышно?
— По-прежнему в доме предварительного заключения, — с достоинством отвечала Наталья. — В прошлый четверг ходила к ней. Полная тюрьма народу, — действительно, понабрали, понасажали. И посетителей полно: молодые люди, барышни, родители… А Катя держится хорошо. «За меня, мама, говорит, не беспокойся. Ничего они со мной не сделают. А что бы они со мной ни сделали, не боюсь!» Вот как! — Слезы навертывались на Натальины глаза, румянец окрашивал щеки. — Слушай, Варвара, скоро рухнут все эти тюрьмы!
— Ой рухнут, тетя Наташа, чувствую!
Как-то Цацырин принес Варваре пакет. Положил на пол возле окна, сказал:
— Понадежней припрячь… до утра… Раненько, до гудка, забегу.
Когда он ушел, Варвара подняла обеими руками пакет и прижала к груди.
Все чаще рабочие завода находили листовки то на станках, то в шкафах. И если раньше их читали таясь и оглядываясь, теперь многие читали открыто. И говорили о них открыто, и открыто обсуждали то, о чем писалось в них.
Маша пришла к Варваре, когда та стирала детское белье. Были сумерки, топилась печка, веселая оранжевая полоса вырывалась через открытую дверцу, освещая Варварины руки и склоненную голову.