С тех пор она не видела отца. На следующий день после его отъезда налетел тайфун. Страшный тайфун, уничтоживший полгорода. Жители спешно разбирали дома и увозили их вместе с вещами под защиту горы. Мать Ханако тоже увезла свой дом. Дрожа от холода, мать и дочь сидели, прикрываясь зонтом от мелкого непрерывного дождя. Вокруг, под зонтами, одеялами, циновками, дрожали тысячи людей. Неба точно не было. Ничего не было, кроме секущей, холодной, все пронизывающей воды.

Ханако не думала о дожде и бедствиях в городе, она думала об одном: отец в море, а в море тайфун еще страшнее.

На третьи сутки тайфун утих, и жители восстановили свои дома. Домик Масако тоже занял свое старое место, опять поставили низенький забор и вычистили занесенный песком и камнями сад. Приведя все в порядок, мать отправилась в пароходство узнать судьбу «Хозан-мару». Ее успокоили: пароход уцелел. Однако ей не могли сообщить, все ли пассажиры уцелели. Море сурово, оно смывает с палубы людей.

Но в общем жизнь Ханако не складывалась печально. Все было бы хорошо в ее жизни, если бы не дядя Ген!

Единственным желанием всегда хмурого дяди было желание заработать побольше денег. Он завидовал всем, к кому приходило денежное счастье. Он ненавидел русских, потому что у него были виды на Маньчжурию, а русские этим видам мешали. Он ненавидел племянницу, потому что ее отцом был русский. И возненавидел еще больше, когда узнал, что она связана с социалистами.

Пока ты победил, дядя! Но посмотрим, что принесет тебе завтрашний день. Никогда Ханако не покорится, никогда!

В парке Хибия в день встречи с Юдзо она шла под своим новым зонтом, который обозначал для нее новую и мало еще кому известную Японию — Японию освобожденного народа. Этот зонтик и сейчас с ней…

Налетели тучи комаров. К сожалению, в доме нет накомарников. Старуха вставила в фонарь свечу. Пошла, держась руками за стены. Ханако вздохнула и прислушалась. Грузным гулким топотом наполнилась соседняя с фанзой улица. Гнали скот. Погонщик закричал пронзительным голосом. В топот копыт, в человеческие голоса вплелся стук колес по твердой дороге.

Потом все стихло. Улица замерла. Сумерки сменились тьмой. Что будет делать она сейчас, через десять минут, когда откроется дверь? Но не лучше ли не ждать этого момента?

Ханако подошла к двери и выглянула.

На земле она не увидела ничего. Небо было полно звезд. Если вырваться из рук проклятой старухи, выйти в ночную тьму, в большой двор, со двора на улицу…

Шаги! Человек идет по двору к фанзе, Блеснул фонарь.

Она ожидала китайца, вошел европеец. Он был сед и довольно тщедушен. Приподнял брови, кашлянул в кулачок, повесил у двери фонарь и стал смотреть на девушку.

— Не говорите ли вы по-русски, сударь?

Старичок захохотал.

— По-русски, по-русски! Ты сама-то говоришь по-русски или только эти два слова? У вас, у японцев, это бывает. Говоришь? Ну, всего ожидал, только не русского языка, Чжан Синь-фу не упомянул о том, что ты знаешь по-русски.

— Если Чжан Синь-фу — мой хозяин, то для него это тайна.

— Ты прямо из Японии? И никто тебя не задержал? Впрочем, кто будет задерживать женщину. Я тебя беру от твоего Чжана. Сейчас я распоряжусь… приготовь вещи.

Постукивая каблуками по земляному полу, гость вышел из фанзы и пропал со своим фонариком во тьме.

Минуту Ханако сидела неподвижно. Потом бросилась к узлу. Руки ее дрожали… «Русский! Судьба — внимательная, заботливая, точно мать!»

Катю командировали в Ляоян принимать лазаретное имущество. Ляоян ей не понравился. Коричневая пыль, поднимаемая ногами людей и животных, окутывала город. Все представлялось мутным, неопределенным; пища имела от пыли солоноватый привкус. Русский город расположился вокруг станции: здесь были не только прямые улицы железнодорожного поселка, его серые каменные особняки, сейчас занятые под канцелярии многочисленных штабов, но и вавилон наспех сколоченных домишек, магазинов, лавок, лавчонок.

Впрочем, настоящий вавилон был у башни Байтай-цзы, где обосновались не только китайские торговцы, но и предприимчивые, пронырливые люди всех наций. Он состоял из земляных и деревянных фанз, домов и домиков, жестяных, дощатых и даже картонных. Яркие вывески, палатки, шумливая толпа, продающая и покупающая прямо на земле; ямы, ухабы, дурманящая пыль отличали эту часть города.

Севернее вокзала на огромном пространстве раскинулись интендантские склады: сотни тысяч мешков, накрытых брезентом.

Старый Ляоян, времен маньчжурских императоров, лежал дальше. Там были узкие мощеные улицы, крепкие дома из синего кирпича; плотные листья грушевых деревьев свисали через каменные стены дворов; флегматичные купцы в длинных халатах, обмахиваясь веерами, стояли у дверей магазинов.

Но и в старом Ляояне было грязно, и запах нечистот наполнял улицы.

Катя поселилась в домике рядом с помещением, как ей сказали, русской школы.

— Какой школы? Начальной или городского училища? — спросила она у Петрова.

— Ей-богу, не знаю, — развел руками врач. — Вы забудьте, что вы учительница, вы теперь сестра.

Катя целые дни проводила в Санитарном управлении армии и интендантстве, ожидала документов, не соглашалась с цифрами, которые вдруг урезывались, ходила на станцию и обнаруживала, что грузов еще нет.

Возвращалась она в свою комнатенку обычно измученная жарой и хлопотами, и однажды у ворот встретила того самого старичка, который во Владивостоке не пускал ее с Ниной в свое купе. Старичок ее не узнал и проследовал в помещение школы.

В тот же день Катя разговорилась с одной из школьниц, Зиной Малыгиной. Зина запросто зашла к соседке и спросила:

— Можно у вас посидеть, сестричка? В школе мне до того надоело, что просто нет мочи.

Зина была широколицая, широкоглазая, немного курносая, что очень к ней шло. Сколько ей было лет? Во всяком случае, не больше шестнадцати.

— Что же у вас за школа, Зина?

— Называется художественно-ремесленная.

Зина рассказывала… Раньше она воспитывалась в тульском приюте, приехал туда важный старичок Кузьма Кузьмич. Начальнице объяснил, что открывает школу для сирот. Начальница стала советовать девушкам поступить в школу старичка. Зина поступила. И вот теперь в этой школе учат только стишки читать да песенки петь.

— Как стишки?

— Честное слово! Кузьма Кузьмич обещал начальнице обучать нас художественному ремеслу, и, честное слово, я думала, что нас будут учить на белошвеек или на кого-нибудь повыше. Стишки да песенки! Это же ни с чем не сообразно, сестрица! Разве мы актерки? Бросить бы все и пойти в сестры… Вчера раненых привезли в госпиталь. Боже мой, на что похожи!

Широкие глаза ее наполнились ужасом.

— Спрашивали вы своего Кузьму Кузьмича?

— Спрашивала. Перепугался до того, что даже ногами затопал: «Кто тебе, дура, разрешит? Здесь сотни сестерских общин и всё прибывают, и всё прибывают… А потом у тебя спросят паспорт или вид…» — Зина вздохнула: — Этого у нас не водится.

— А когда Кузьма Кузьмич приглашал вас и других девушек в свою школу, вы знали, что поедете в Маньчжурию?

— Господи, да откуда же? Думали, самое дальнее — в Москву.

— Странная у вас школа, Зина.

— А я вам что еще скажу… Кузьма Кузьмич на днях привел японку. По-русски она говорит не хуже меня. Отец русский, а сама японка. Я подслушала, Кузьма Кузьмич хвалился повару: купил, дескать, по дешевке хорошую девку.

— Как это купил?

— Вот крест святой, сама слышала; по дешевке, говорит, купил.

Катя задумалась, Зина сидела, опустив плечи, выпятив губы, и вздыхала. Жизнь в школе Кузьмы Кузьмича явно ей не нравилась.

— Послезавтра у нас, сестрица, школьный вечер с гостями. Кузьма Кузьмич наприглашал офицеров. И я буду на вечере стишки читать, — она снова вздохнула. — Я вот вышиваю хорошо… вот вышивки мои вы посмотрели бы… Ну, ладно… надоела я вам…

Поднялась и пошла домой. Шла твердой походкой, поправляя на ходу волосы, выбившиеся из-под косынки. Широкоплечая, широкобедрая, сильная девушка.