Футаки разрешил.

Такой кореец был приведен к Сакате через несколько дней. Фамилия его была Хан, имя Захар, православный.

Захар Хан сидел в палатке Сакаты и смотрел капитану в глаза.

— Разве православие может сравниться с вашей родной религией? — любопытствовал капитан. — Из этого я заключаю, что к своим богам и предкам вы равнодушны, а к русским нет. Чем это вы объясняете?

Хан, дородный кореец с полными грушевидными щеками, ничего не хотел объяснять и молчал. Он принадлежал к корейцам, думавшим, что в водовороте современных событий Корея может сохранить свое существование только в союзе с сильным другом. Таким другом он считал Россию.

— Вы, господин Хан, очень молчаливы. Ну что ж! Пословица разъясняет, что иногда молчание красноречивее слов. У меня к вам небольшое дело, ради которого я и пригласил вас. Мой дед — лесопромышленник. Больше всего в жизни он любит продавать лес. Вы, насколько мне известно, хозяин больших лесов на Ялу. Я удивлен, почему из чувства благодарности за освобождение от русских вы не преподнесли мне свои леса?

Хан громко проглотил слюну.

— Разумеется, я у вас все куплю, у вас будут приличные деньги, а беспокойство и хлопоты с лесами — у меня.

Саката быстро заготовил документ и протянул его корейцу.

Хан взял бумажку двумя пальцами и держал ее на весу.

— Господин Хан в чем-то со мной не согласен! Прошу вас не создавать неприятностей. Где ваша печать?

— Печати нет, — разомкнул Хан уста: голос у него оказался тонкий и чистый.

Обстоятельство совершенно непредвиденное! Но не мог такой имущий человек, как Хан, оставить где-то свою печать! Она с ним.

— Наверное нет? — спросил Саката, привставая.

Хан кивнул головой.

Саката проговорил несколько слов по-японски. Вошло три солдата, они молча схватили Хана, растянули его на земле и стали раздевать. Снимая одежду, ощупывали ее и резали на мелкие клочки.

Печатка была обнаружена.

— Ну вот, — облегченно вздохнул Саката. — Конечно же!

Он собственноручно приложил печать к документу. Корейцу бросили чей-то рваный халат, и два солдата повели его через деревню.

За деревней выразительно показали на винтовки и предоставили самому себе: хочешь — иди домой, хочешь — никуда не иди, только в деревню не возвращайся!

Отойдя от деревни четверть ли, Хан остановился. Смеркалось. Вокруг деревни подымались дымки костров. Хан сел на камень и стал смотреть в ту сторону, где скрывалась в вечерней мгле палатка Сакаты.

Ясуи сказал Юдзо:

— Господин лейтенант, в нашу роту прибыло пополнение. Среди резервистов есть мой приятель. Не хотите ли побеседовать с ним?

— С твоим приятелем побеседую в первую очередь.

Вечером Ясуи приподнял полу палатки и пропустил Кацуми. Разговор начался как обычно при первом знакомстве офицера с солдатом: откуда? женат, холост?.. Потом коснулся Токио и его достопримечательностей. И тут случилось неожиданное: самой большой достопримечательностью Токио Кацуми считал антивоенные демонстрации и забастовку текстильщиц!

— Вот как?! — воскликнул Юдзо. — Забастовка? — И затем совсем тихо: — Разделяешь взгляды «Сякай Минсюто»? Ненавидишь войну?

Ясуи дежурил за палаткой и слушал тихий разговор. Под конец беседующие коснулись вопроса: должен ли человек, разделяющий взгляды «Сякай Минсюто», разделять их молча, про себя, или же должен всеми силами проводить их в жизнь?

— Что значит проводить их в жизнь всеми силами?

— Это значит, — проговорил Кацуми, — что здесь, в армии, мы должны объяснять солдатам, что не русские их главный враг, а мицуи, ивасаки, такахаси и сакураги всех видов.

Юдзо молчал. На каждое слово Маэямы он находил множество слов и возражений. Здесь же роли переменились. Что можно было возразить Кацуми? Если же не возражать, значит согласиться с ним, и тогда он, Юдзо, если хочет быть честным, должен объяснять солдатам, что их главный враг — на родине, в Японии. Да, это так. Он собирался писать книгу в осуждение войны и о том, кто истинный враг народа. Разве он не знает, так же как и Кацуми, что враг народа — капиталисты и помещики? Но к чему приведет подобная пропаганда среди солдат? Как тогда почувствуют себя солдаты на войне? Так, как чувствует себя Юдзо? Но Юдзо офицер и интеллигент, он живет внутренним миром, а каким внутренним миром будет жить крестьянин, одетый в солдатскую форму, узнав, что ему нужно обращать оружие не против русских, а против соотечественника, кровопийцы-помещика? К чему это приведет? К протесту, к гибели одиночек. Пока — только к этому. Не будет ли более человечным, зная истину, скрывать ее до тех пор, пока общее сознание народа поднимется настолько, что все произойдет само собой?.. Само собой?! Но когда же все это произойдет, если ждать, что оно произойдет само собой?

Отпустив солдата, Юдзо в глубоком волнении вышел из палатки.

Вопрос предстал пред ним во всей неумолимости, и он не мог на него ответить. Верхом, в соседнюю деревню, где располагался штаб генерала Футаки, мчался лейтенант Маэяма. Увидя Юдзо, крикнул:

— Непредвиденное обстоятельство! Если генерал разрешит, через час буду у вас.

Маэяма говорил генералу Футаки:

— Мой денщик получил письмо от знакомого. Знакомый просит сообщить ему обстоятельства моей смерти. Оказывается, даже в газетах было сообщение о том, что я убит. А я не только жив, я даже не ранен. Посудите сами, господин генерал, в какое положение поставлен я, мои родители и мои друзья!

Футаки смотрел на черное от загара и пыли лицо молодого офицера и молчал. Он готовил его, своего ученика, не к простой судьбе офицера, а к более ответственному поприщу.

«Скорее умереть за императора» — на этом воспитывали современное поколение Японии. Создавали общественное мнение. И вот лейтенант и сам теперь не рад, что жив!

Футаки сказал:

— Ты ведь причислен на случай боевых действий к самурайскому отряду.

— Господин генерал! Никому не известно, будет ли когда-нибудь этот отряд. Поэтому прощу прикомандировать меня к роте, в которой служит лейтенант Футаки Юдзо.

Футаки задумался.

— Хорошо, — согласился он. — Ты будешь прикомандирован к этой роте.

Капитана Яманаки Маэяма отыскал в фанзе. Здесь же помещались и восемнадцать солдат. Капитан писал объяснение командиру полка по поводу доноса Сакаты. Руки его дрожали, уши горели, слова путались от гнева. Если он будет так писать свое объяснение, то не успеет написать сыну! Небольшой фонарь тускло освещал желтый лист бумаги.

— Очень рад, что вы прикомандированы к моей роте, — сказал Яманаки Маэяме. — Позиции русских сильны.

Солдаты, разделявшие кров со своим ротным командиром, еще не спали. Одни беседовали вполголоса, другие рылись в ранцах, доставая чистое белье, чтобы в достойном виде встретить смерть. На пороге фанзы два молодых солдата смотрели в сгущавшиеся сумерки и пели тихими голосами.

Должно быть, они вспоминали родину и что-то очень приятное в этой суетной земной жизни.

Под ивой проделывали ружейные приемы. В погасающем свете дня тускло поблескивала сталь. Последние птицы чертили воздух своими крыльями, комары тонкими назойливыми голосами гудели вокруг головы Маэямы.

— Вот и я, — сказал Маэяма лейтенанту Мацумуре, который стоял перед своей палаткой. — В бою я буду поблизости от вас.

— Все хорошо, — улыбнулся Мацумура. — Бой будет жестоким. Я ходил сегодня в разведку… горы, горы и горы! Не понравились мне эти горы. Всего-навсего одна дорога, никак ее не миновать. Нелегко завоевать одну дорогу.

— Что вы! В горах воевать одно удовольствие. В горах можно обходить врага. Разве вы боитесь круч? Мы проползем по кручам и обойдем дорогу.

Лейтенанты закурили.

— Представьте себе, — сказал Маэяма, — в Японии среди моих знакомых распространился слух о том, что я убит! Вероятно, уже и родители знают.

— О!

— Сегодня я решил во что бы то ни стало оправдать этот слух.