Гроза проходила, но на дворе было по-прежнему темно. Под потолком блиндажа горела лампа, вторая помещалась на столике перед Куропаткиным. Свет падал на его лицо, озаряя бледные щеки, черную бороду, выпяченные губы.

Последние решения были приняты, последние распоряжения отданы.

Корпусам приказано было оставить передовые позиции. Те самые позиции, которые они с такой честью и с такой кровью отстояли в двухдневном бою.

Алешенька Львович никогда не чувствовал себя таким несчастным, как сейчас. Он даже и подозревать не мог, что будет когда-либо так несчастен.

Недавно Штакельберг донес, что японцы снова попытались атаковать корпус, но не прошли и половины пути, как залегли. «Противник нашими ударами деморализован», — доносил Штакельберг. Это, несомненно, так. 2-я и 4-я армии Ойямы потерпели под Ляояном поражение и деморализованы. Немедленно бросить в бой наши многочисленные резервы, и Ойяма будет разгромлен. Тогда что Куроки? Боже мой, ведь тогда Куроки побежит без оглядки со своего правого берега! Он даже сопротивляться не будет! Это ведь ясно. Что же в душе Куропаткина, в его мозгу? Чего он боится? Ведь он побеждает?!

Алешенька смотрел таким мрачным взглядом на Куропаткина, что Куропаткин нахмурился, но потом кашлянул и улыбнулся.

— Дух наших войск сегодня, Алешенька Львович, выше желаемого. Сегодня мы очень сильны. Вы не думайте, Алешенька Львович, что я собираюсь отдать Ляоян. Ни в коем случае! Ляоян мы будем защищать на главной позиции. Войска перейдут на правый берег, и я лично приму над ними командование. На правом берегу, уже в полной безопасности, мы дадим решительный бой. Вы обратите внимание на погоду, — здесь в случае чего мы даже отступить в порядке не сможем… Тайцзыхэ разольется так, что станет шире Волги. Вы представляете себе, во что может обратиться в таких условиях простая неудача? Поэтому смотрите веселее. Что-то в последнее время вы смотрите невесело. Это мне не нравится. Придется написать вашему отцу…

Он снова улыбнулся. Алешенька тоже постарался улыбнуться.

Куропаткин вышел из блиндажа. Скупой свет сеялся сквозь тучи, с трудом различались окрестные сопки, желтые потоки, в которые превратились овраги, распадки и тропы. Из сумерек подошел казак с белым конем, в этих сумерках необыкновенно, неестественно белым.

Куропаткин медленно тронул коня. Он прекрасно понимал, о чем думал поручик Ивнев: об ударе на Ойяму!

Эта мысль была соблазнительна, но вместе с тем и страшна… Ойяма, побеждавший до сих пор, в своем сопротивлении будет жесток и чем окончится наступление — неизвестно. Резервы?! В начале боя резервы были. Но сейчас их нет… В одно место нужно было послать батальон, в другое полк, так растаяли три корпуса.

Только что послана в Петербург телеграмма: «Все атаки отбиты, армия переходит на правый берёг Тайцзыхэ для нанесения решительного удара по вырвавшимся вперед частям противника».

Конь скользил по мокрой тропе. После грозового ливня сеялся мелкий дождь. Сзади слышалось шлепанье копыт коней свиты.

По мере приближения кавалькады к Ляояну тучи редели, становилось светлее.

У куропаткинского домика стояло множество лошадей. Приехали с донесениями ординарцы и офицеры связи, да и не только офицеры связи, здесь были и генеральские кони.

Куропаткин поморщился и остановился на холме под сосной. В последних лучах вечера она казалась синей и точно плавала в воздухе.

— Если генерал Засулич здесь, позовите его, — сказал он Алешеньке.

Свита спешивалась под холмом. Георгиевский флаг над домиком обмяк и висел у своего штока, как тряпка.

Засулич почти бегом направился к холму.

— Очень рад, Михаил Иванович, что вы оказались здесь, — сказал Куропаткин, — назначаю вас начальником обороны Ляояна.

Лицо Засулича, украшенное бакенбардами, выразило полнейшее изумление.

— Да, да, Михаил Иванович, таковы обстоятельства… Второй и четвертый корпуса занимают главные позиции и обороняют Ляоян. Вы держитесь во что бы то ни стало, тем самым обеспечивая свободу действий остальной армии.

— Но, ваше высокопревосходительство… — рыкающим басом начал Засулич.

— Не, не… — ласково перебил его Куропаткин, — все предусмотрено, не беспокойтесь… Сокращение линии обороны обязательно. Наши передовые черт знает как растянуты…

К стремени Куропаткина подошел комендант Ляояна генерал Маслов. Слова Куропаткина он слышал и, должно быть, не представлял себе, в какие отношения он, комендант Ляояна, вступает с Засуличем, назначенным сейчас начальником обороны.

Не понимая приказа об отступлении, о котором только что узнал в штабе, и еще менее понимая то, что он должен теперь делать, Маслов стоял с поднятой к козырьку рукой у стремени Куропаткина.

— А вы, Михаил Николаевич, остаетесь по-прежнему начальником гарнизона. На вашу долю выпадает много трудов и опасностей. Но я на вас надеюсь. Вы останетесь в Ляояне до конца.

Алешенька закусил губу. Только что Куропаткин сказал ему: «Ляоян оставлен не будет», — а теперь говорит Маслову: «Вы останетесь в Ляояне до конца!» Значит, конец Ляояну предрешен?!

— Это невыносимо, — прошептал Алешенька. — Я так не могу… Больше я так не могу…

К сосне подъехал полковник Сиверс, спешился.

— Ваше высокопревосходительство, донесение от Штакельберга…

— Читайте, Николай Николаевич.

Но уже нельзя было разобрать написанного. Алешенька вынул коробок и стал зажигать спичку за спичкой.

Штакельберг, по-видимому еще ничего не знавший об оставлении позиций, доносил, что отступление японских тылов к Айсядзяну подтвердилось, что он переходит в наступление, и просил в помощь бригаду.

Куропаткин взял бумажку из рук Сиверса и сунул ее в карман. Кашлянул.

— Ну, с богом, в путь. Надо проследить, чтобы переправа через мост прошла образцово. Михаил Николаевич, прошу вас об этом лично. Бог даст, завтрашний день будет для нас такой же хороший, как и нынче, а послезавтра мы их и погоним.

Доктор Нилов проснулся среди ночи. Дождь перестал. Не было слышно равномерного, монотонного шума дождя о крышу и бумажные окна. Но его поразил другой шум.

Глухой, неприятный шлепот множества ног. Люди шли по грязи, мерно, тяжело, бесконечно. Раздавались окрики. Кто-то ругался, скрипели арбы, повозки, китайцы понукали своих мулов и лошадей.

Встревоженный Нилов надел сапоги прямо без портянок и выскочил на двор.

На дворе лазарета было все спокойно, но по улице за воротами шли. Нилов выглянул за ворота.

В звездном трепетном свете доктор увидел солдат, которые шли мимо него.

— Братцы, куда?

Ему не ответили.

Он сделал несколько шагов вместе с солдатами, подождал следующего подразделения, спросил:

— Какого корпуса, не первого ли?

— Первого Сибирского.

— Братцы, а куда?

— Сказывают, отступление… Отступаем.

— Да что вы, да не может быть! Какое отступление! Что вы! А нам ничего не известно… Где ваш офицер? Я тоже первого корпуса.

— Поручик тут… Ваше благородие!

— Что нужно? — отозвался недовольный голос.

— Господин поручик, — заговорил Нилов в темноту, не видя поручика и шлепая по грязи рядом с солдатами. — Я главный врач семнадцатого полевого лазарета первой дивизии Нилов. Мне ничего не известно про отступление. Разве это отступление?

— По-моему, не отступление, а преступление.

— Нет, честное слово, что же это такое? Это только ваш полк или отступление всего корпуса?

— По-моему, вся армия отступает от Ляояна.

— Да… то есть как же это? Этого не может быть! Нет, это же просто невозможно… Почему?.. А мы? Откуда у вас такие известия?

Нилов провалился в яму и упал на колени. Яма была полна воды, вода хлынула в сапоги. Солдаты шли мимо. Нилов поднялся и побежал.

Во дворе встретил Катю Малинину и Горшенина и приказал им поднять персонал. Сам поспешил к Петрову:

— Ростислав, Ростислав!