— Конь спотыкается! — крикнул Келлер адъютанту. — Что за примета?

— Ваше превосходительство, на войне все приметы отменены.

— Ну, разве, разве!..

За рощей был крутой спуск, покрытый выгоревшей травой, и Келлер сразу увидел, что на левом фланге неблагополучно.

23-й полк отступал. Отступал в порядке и при офицерах.

— Командира полка ко мне! — крикнул Келлер.

Вишневский подъехал на серой кобыле и взял под козырек.

— По чьему приказу отступаете?

— Японцы обошли, ваше превосходительство.

Японские цепи уже сбегали с косогора к покинутым окопам.

— Двадцать четвертому полку отбить немедленно позиции! Вас, полковник, — под суд!

Келлер ускакал, а Вишневский так и стоял, держа руку у козырька. Багровое лицо его стало иссиня-багровым. Кобыла пыталась поймать зубами повода. Роты проходили в порядке к перевалу. Вишневский медленно поехал вслед за полком.

С левофланговой батареей было плохо. Единственный оставшийся в живых офицер батареи поручик Калашников повернул пушки против врага, но позиции его были невыгодны. Японские орудия расположились прямо над ним. Шрапнель за шрапнелью рвалась на участке, прислуга падала. Калашников скинул китель и, став к орудию, стрелял сам.

Крупной рысью на батарею спустился Келлер. Надо было во что бы то ни стало спасти батарею, без нее невозможно было вернуть потерянное.

Чем поддержать батарею, засыпаемую пулями? Естественно — сильнейшим огнем. Если бы он не отправил отсюда вчера вечером, получив записку Куропаткина, все свои батареи! «Какое безумие, — шептал он, — какое безумие. Ведь победа, оказывается, возможна».

Если нельзя поддержать батарею огнем, остается поддержать духом храбрости.

Пушки наши и японские стреляли непрерывно. Раненым обычно не оказывали помощи на поле боя. Келлер с удивлением увидел сестру милосердия, которая, стоя на коленях, перевязывала солдата. Когда Келлер проезжал, она взглянула на него. Ему бросились в глаза молодое лицо, косынка, сбившаяся на затылок, и полуоткрытые губы.

— Молодцом, молодцом! — крикнул он. — Спасибо за службу!

На батарее генерал соскочил с коня. Во что бы то ни стало сохранить батарею! Перевезти ее? Лошадей нет… вон они валяются с распоротыми животами… Во чтобы то ни стало сохранить до подхода 24-го полка! Он не думал о том, что под прямым прицельным огнем японской артиллерии это невозможно. Как-то все собралось в нем в эту минуту: и его решимость русского офицера покинуть спокойный Екатеринослав, где он губернаторствовал, чтобы с оружием в руках защищать отечество, и воспоминание о сегодняшнем бестолковом разговоре с Куропаткиным, и победа, которую так долго ждали, которая наконец пришла и теперь ускользала с бессмысленной неотвратимостью.

— Молодцом, молодцом, поручик! — крикнул он Калашникову. А тот на миг обернул к нему потное, грязное, искаженное лицо. — Молодцом, молодцом! Так их! Сейчас на подмогу полк!

Калашников не расслышал, что хриплым голосом кричал генерал, суетившийся около него.

— Я говорю: полк! Двадцать четвертый полк! Они молодцы! Продержись только, они атакуют, а ты его огоньком, огоньком!

Калашников наконец расслышал. Нечеловеческое, дикое лицо его стало человеческим и осветилось улыбкой.

— Выдержишь, поручик?

— Выдержу, ваше превосходительство! — просипел Калашников.

Вдруг Келлер отскочил в сторону. Бомбардир нес снаряд и, убитый шрапнельным стаканом, упал, Келлер подхватил из его рук снаряд и побежал к соседнему орудию — он решил стрелять сам. Он чувствовал себя каким-то отрешенным, точно это не он, Келлер, делал все это: ходил и бегал по батарее, говорил, подносил. Но, с другой стороны, это именно был Келлер, как никогда спокойный, решивший не уступать японцам победы.

Низко над ним разорвалась шрапнель. Он ослеп от непостижимо зеленого блеска.

Калашников увидел, как генерал упал. Бросился к нему.

Келлер был убит наповал. В него попало сорок пуль.

Калашников и адъютант вынесли тело генерала из огня. В блиндаже в телефонную трубку Калашников долго кричал о несчастье. Его не понимали, потом поняли. Потом там, кто понял, растерялся. Никто не знал, что делать. Голос полковника Волкова, начальника артиллерии, приказал снимать батарею и уводить ее в тыл, но уводить было не на чем, потому что не было лошадей. А командир 24-го полка, узнав про смерть Келлера, не дошел до места назначения, расположился со своим полком в распадке и спустя час донес, что попытка отбить окопы окончилась неудачей.

Кашталинский, лежавший в палатке Келлера, сначала не поверил в смерть Келлера.

— Не может быть, — говорил он бледному и как-то сразу сникшему Семенову. — Напутал кто-нибудь.

— Нет, Николай Александрович, Келлер погиб. Именно он и должен был погибнуть.

— Почему же именно он?

— Потому что он был смятен духом с самого начала. После объявления войны он вдруг почувствовал смятение духа и добился назначения в армию. И здесь он все время был смятен. Все ему казалось, что он не умеет командовать.

— А кто из нас умеет? — басом спросил Кашталинский. — Японцы умеют.

— Ну зачем, не только японцы. Многие и кроме японцев. А вот он считал, что не умеет, и рвался и метался.

— Вздор все это, Андрей Иванович. От этакого смятения не обязательно человек должен быть убит.

Семенов запросил подтверждения. Подтвердили: генерал Келлер убит.

— Принимайте командование, — сказал Семенов Кашталинскому. — Старший после Келлера — вы.

Минуту Кашталинский продолжал лежать. Потом сел и сказал рыкающим от волнения басом:

— Сообщите начальникам частей, что я принял командование. И немедленно после сего составьте Куропаткину телеграмму с объяснением нашего положения.

— Левый наш фланг обойден, — сказал Семенов. — Новицкий же и Свистунов на правом не отступают. Куроки движется слева, по низинке. Что приказать Новицкому и Свистунову?

— Запрашивайте скорее командующего!

Ответа Кашталинский ждал час. Он вступил в командование, но никем не командовал. У него не было никакого представления о том, что сейчас надлежит выполнять его отряду.

— Японцы обходят нас слева, — рассуждал Семенов. — По здравому смыслу нам надлежит немедленно всеми силами обрушиться на неприятеля своим правым флангом, где у нас успех. Накопить батальоны за высоткой Свистунова и ударить оттуда.

— Вы рассуждаете так, Андрей Иванович, потому что не вы командуете. А поставь командовать вас, так вы ни за что не поступите согласно этому своему здравому смыслу. Прежде всего, известно вам, сколько батальонов у Куроки?

— Штаб командующего дал сведения.

— Знаю эти сведения. Но имейте в виду, что батальон у них значительно превосходит по численности наш батальон.

— Есть такое мнение.

— И потом, Андрей Иванович, у них же другая подготовка к горной войне. Любой японец — горный козел. А наш русоход? К чему он, раззява, привык? К песочку да проселочку. Чтобы наступать, нам надо раз в пять превосходить японцев числом.

— Так это уже не будет искусством!

— Не будет искусством, — рявкнул Кашталинский, — это не будет, господин начальник штаба, искусством, но это будет математика. Математика решает исход боя. Законы-с! Не зная математики, нельзя соваться в бой. Куропаткин не дурак, он действует только так! И нас учит!

Семенов неопределенно покачал головой. В палатку заглянул поручик телеграфной роты.

— От командующего.

— Давай сюда.

Куропаткин отвечал пространно. Вначале он удивлялся тому, что так быстро победа обратилась в непобеду, — а он известил уже Петербург.

Суть телеграммы была в конце, Куропаткин писал: «Ввиду того, что направление вражеской атаки еще не выяснилось, я не одобряю быстрого израсходования резервов».

— Н-да, — сказал Кашталинский. — Был у древних греков некий дельфийский оракул. Говорят, что иные современники его понимали, а иные — нет. Я бы, например, не понял.