— Каким путем? Откуда?

— Прорвались у Каузаня. Но это пустяки, какие-то шалые разъезды. А вот там, где бьют пушки, — там плохо. Между наступающими японскими армиями — коридорчик всего в восемь верст. Он полон наших войск. Японцы рвутся изо всех сил… не позволяет же им сомкнуться батарея, всего одна батарея! Залегла в лощине и стреляет с такой дьявольской силой, что японцы ничего не могут поделать. А батарею защищает не то полк, не то остатки полка. Это солдаты! Каждому в ноги нужно поклониться.

Хорунжий тронул коня.

Все, что было, мало походило на действительность: импань под Мукденом, Мандаринская дорога, японцы, которые уже кружили по соседним горам…

Наконец Нина и Алешенька попали в поток обозов. Это были обозы 2-го разряда, тяжелые пароконные четырехколесные повозки и артиллерийские парки.

Обозы двигались без дорог по холмам и оврагам. Кони, выбиваясь из сил, тащили по комкастой земле доверху нагруженные подводы. Никто не знал точного направления. Ходили слухи, что железная дорога и все пути к Телину перерезаны.

Не было теперь ни шуму, ни криков. Люди и животные выглядели неимоверно усталыми. Казалось, вот-вот кони станут — и все остановится.

Глаза у Нины слипались, минутами она засыпала в седле.

Алешенька говорил:

— Нина, вы свалитесь, — не засыпайте!

— Да что вы, Алешенька, я не сплю. — Она снова засыпала.

Очнулась от выстрелов, шума, криков. Слева за холмы спускалось багровое солнце, справа над обозами рвалась шрапнель.

И ничто не могло остановить паники. Она была подготовлена всем: неожиданным отступлением, незнакомой трудной дорогой, слухами о том, что японцы обошли…

Скакали запряжки, освобожденные от зарядных ящиков, подвод, двуколок.

Имущество, провиант, огнестрельные припасы, денежные ящики — все выбрасывалось, все оставлялось.

Среди этого несущегося к северу потока, под багровыми закатными тучами, под тяжелым небом, в торопливых разрывах шрапнели Алешеньку Львовича и Нину рысью несли кони, хотя и усталые, но, как и люди, обезумевшие.

Закатное небо меркло, спускалась темнота. Спереди доносился шум, приглушенный далью, шум движения тысяч ног и колес.

— Мандаринская дорога! — крикнул Алешенька.

Они слезли у стен деревушки, потому что Нина не в состоянии была ехать дальше. Небо было звездно и холодно. Вокруг деревни и на улицах стояли подводы, кони. Люди спали всюду; сходили с подвод, коней, ложились на землю и тут же засыпали.

— Подождите, я найду для вас фанзу! — Алешенька пошел по дворам.

Свободной была только большая фанза, за столом спал офицер. Алешенька разбудил его.

— Занята под конвой главнокомандующего! — сказал офицер.

— Да ведь конвоя нет.

— Вы правы, конвоя нет.

— Надо устроить сестру милосердия.

— Отстаньте, — сказал офицер, — какие тут сестры милосердия! — Он снова заснул.

Алешенька, не споря с ним, пошел за Ниной. Он ни о чем не мог и не хотел думать, ни о том, как все это случилось, ни о том, что происходит, ни о том, что будет завтра. Он мог думать только о Нине и был счастлив, что заботится о ней.

Нина спала на земле около коней. Ему хотелось взять ее, спящую, на руки и отнести в фанзу.

Но он вздохнул, притронулся к плечу, позвал.

Нина покорно пошла за ним.

Шагали через спящих, обходили столпотворение повозок.

— Алешенька, можно спать и на улице.

— Вот сюда, еще десять шагов!

Алешенька повел девушку на хозяйскую половину. Здесь горел очаг, было жарко и дымно, китаянки возились около котла и столиков.

Хозяин сначала не хотел допустить вторжения гостей в свою семейную комнату, но, получив десять рублей, захотел. Принес ведро горячей воды, мыло, полотенце.

От пыли и мороза саднило лицо, из губ сочилась кровь, но Нина и Ивнев с наслаждением смывали грязь и вытирались суровым полотенцем.

Она села на каны рядом с детьми, одетыми в такие же костюмы, как и взрослые, с бритыми лбами, тоненькими косичками, чувствуя неправдоподобное счастье оттого, что она живет, что у нее чистое лицо, чистые руки и вокруг чисто и тепло.

Хозяин принес чайник и коробку бобового печенья.

Бобовое печенье и кипяток были невероятно вкусны. Нина пила мисочку за мисочкой. Уже сквозь сон она видела, как Алешенька и хозяин раскладывали матрасик и одеяла, уже спящей дошла до матрасика и, не просыпаясь, опустилась на него.

Утром они опять ехали по Мандаринской дороге. Все стремилось к Телину.

Подводы, арбы прыгали и громыхали по замерзшим колеям. Шли вьючные мулы и ослы, зарядные ящики цеплялись за повозки, переворачивали и ломали их. По правой стороне дороги двигалась понтонная рота с гигантскими черными коробками, понтонов. Десятки подыхающих и подохших лошадей валялись среди всего этого потока, загромождая дорогу.

Теперь, на третий день отступления, когда опасность уже не грозила, когда уже ясно было, что японцы хотя и сомкнулись, но где-то позади, что только незначительная часть русских войск и обозов осталась в кольце, движение замедлилось. Великая физическая усталость сказывалась в вялом движении людей. Шли босиком, в онучах, в рваных валенках. Шли в папахах, фуражках и просто в башлыках, в тулупах, китайских куртках и шинелях. Не было на солдатах ни вещевых мешков, ни патронных сумок. Многие падали на дороге от усталости и засыпали, пригретые весенним солнцем. Их обходили равнодушно, спокойно. Спали на повозках, спали, сидя на конях; лошадь останавливалась, человек сползал с седла и засыпал тут же, около нее, на земле.

В Телине, в огромной толпе, Нина и Алешенька потеряли друг друга.

У вокзала перемешались десятки тысяч солдат. Никто не знал, где какая часть. Люди хотели есть, но огромные интендантские склады города были закрыты. Только об этом и говорили.

Пожилой офицер объяснял группе солдат, что у Телина превосходные, давно подготовленные позиции, что здесь мы встретим изнуренный авангард японцев, отступление кончилось, нужен порядок; поэтому смотрители магазинов и не могут раздавать направо и налево провиант, необходимы требования.

Но солдаты кричали, что они голодны, не ели два дня, и тогда пожилой офицер плюнул и сказал, что, в самом деле, какие тут требования и что он сейчас найдет генерала Губера и доложит ему обо всем.

Через час магазины открылись, и тысячи людей устремились к складам. Над головами, передаваемые из рук в руки, плыли караваи хлеба, мешки с сухарями, крупой, солью.

Блуждая по улицам и не находя никаких следов дивизии, Нина увидела дом под вывеской «Гостиница Полтава». С трудом пробралась она в ресторан; на полу в коридорах спали офицеры. В зале у стен спали тоже, столики были заняты. Нина стояла, смотрела — и не находила ни одного знакомого лица.

— Сестра, сестрица! Пожалуйста!

Офицер с красными, воспаленными глазами уступал ей место и говорил:

— Садитесь, я заказал, — пожалуйста, без церемоний ешьте мою порцию.

Нина села. Говорили об отступлении. Никто не понимал, почему получился хаос. Офицер, уступивший Нине место, сказал, что в их дивизии пропал весь обоз и теперь офицеры не имеют ничего, кроме того, что на них.

— Жгли всё, а на спирт рука не поднялась, — заметил Нинин сосед. — Налетел батальон, да прямо к бочкам. Пришлось звать казаков. Те в нагайки!

Бойка подал обед — одно жареное мясо, без хлеба и приправы.

Нина с жадностью съела плохо прожаренный кусок, никто из офицеров ничего не знал про 1-ю дивизию, и молодая женщина отправилась дальше. К вечеру в крошечной канцелярии этапа она нашла штаб корпуса.

В штабе Нина увидела знакомую в эти дни картину: офицеры спали, сидя за столами. В двух других комнатах спали на лавках и на полу. В третьей поместился Гернгросс.

Гернгросс не спал, он сидел на табурете, слушая седого полковника.

— Неизвестно, сестрица, — сказал Гернгросс, — ни где Леш, ни где ваш лазарет, ни где первый полк. Никто ничего не знает. Вы как добрались? Верхом? А теперь бродите? Садитесь, поужинаем, принесут черный хлеб. Это, знаете ли, жизнь. Так вы считаете, что японцы соединились у Пухэ? — спросил он седого полковника.