— Здесь вот какое обстоятельство, — сказал он. — Меня зовут Алексей Иванович Попов. Ведь вашего отца звали так же?

Уже рассветало, когда Юдзо покинул Ляоян. Он никого не нашел в ремесленном училище и ресторане Рибо. Дом был пуст.

Тридцать первого августа Ойяма сидел во дворе вместительной импани под желтым китайским зонтиком, слушая монотонный шум дождя. Известия от командующих армиями не поступали давно. Последние известия были неприятны. Контрнаступление Куропаткина Ойяма считал неизбежным. Он не представлял себе, чтобы полководец, проведший бой так, как провел его тридцатого числа Куропаткин, не воспользовался преимуществами своего положения и не контратаковал. У Ойямы не было резервов, боеприпасы застряли из-за бездорожья. Несли их на плечах японские носильщики и десятки тысяч китайцев. Но человек, хотя он был и выносливее животных, не мог быстро передвигаться по скользкой, вязкой земле.

Ойяма сидел, прикрыв глаза, делая вид, что спит, не желая, чтоб его кто-либо тревожил вопросом, — и ждал, ждал!

Раздался жесткий стук тяжелых ботинок о камень двора. Ойяма открыл глаза; вошли двое: полковник Дуглас и генерал Хардинг. Ойяма снова закрыл глаза.

Дружественные агенты подошли к маршалу и кашлянули. Ойяма приподнял веки. В глазах агентов он прочел растерянность и надежду на то, что рассеет их страхи.

— Стулья! — хрипло приказал Ойяма.

Адъютант рысью бросился в фанзу и вместе с вахмистром Накамурой вынес громоздкие, неудобные стулья.

Американец и англичанин сели.

Ойяма молчал. Хардинг мрачно спросил:

— Господин маршал, дорогой наш друг, как вы расцениваете положение? Что происходит?

Ойяма пожевал губами. Он не хотел называть то, что происходило.

— Я начинал эту войну со страхом, — проговорил он наконец. — Пока мы шли вперед, все было хорошо и весело. Сияло солнце, пели птицы, и все нас поздравляли. А вот сейчас…

Ойяма вздохнул и смолк.

— Черт возьми, — пробормотал Хардинг, — плохо вы нас утешаете!

— Линия фронта растянута! — помолчав, сказал Ойяма.

— Зачем же вы ее растянули? — воскликнул Дуглас.

— Линия фронта растянута, — повторил Ойяма. — Мой тыл плохо обеспечен. Русское вооружение — трехлинейная винтовка Мосина — лучше нашей! А артиллерия? Куроки после каждого сражения впадает в ярость. А ведь по донесениям агентов, и наших и ваших, выходило, что у нас всё лучше! Кроме того, у Куропаткина сто восемьдесят тысяч человек, у меня же сто тридцать. Резервы? У меня нет резервов. Все резервы идут к Ноги.

— Вы же собирались взять Порт-Артур в два дня!

— Ваша пресса поддерживала во мне это убеждение.

— Не стоит ссориться, — сказал Хардинг. Он живо представил себе, что будет после победы Куропаткина: русская армия в десяти местах прорвет зыбкий фронт японцев, и назавтра японская армия перестанет существовать. «Не надо было играть с огнем, — подумал Хардинг. — Россия — это огонь. Разве можно строить какие-нибудь планы по отношению к стране, где все неизвестно. Это не Франция и не Германия… Николай отхватит не только Маньчжурию, но и половину Китая».

— Плохо вы нас утешили, маршал, — сказал Хардинг, закуривая сигару и поднимаясь.

Здесь явно нечего было больше делать. Надо вернуться домой, пить вино и ожидать катастрофы. После катастрофы мир будет выглядеть иначе.

Протопали, удаляясь, по камню двора тяжелые сапоги. Маршал облегченно вздохнул; в эту тяжелую минуту своей жизни он не хотел думать, соображать, сожалеть. Все было брошено на карту, оставалось только ждать.

Сапоги стояли рядом под зонтом. Босые ноги с тонкими длинными пальцами маршал поставил на дзори, не продевая в переплет. Адъютант несколько раз подносил ему зажженные папиросы, толстые, сдобренные несколькими каплями опиума, и каждый раз Ойяма издавал хриплый звук: «Э!»

Адъютант немедленно гасил папиросу и клал ее в черную лакированную коробку под тем же зонтом.

Все существо Ойямы было сосредоточено на ожидании.

Теперь это было его единственное чувство. Не было никаких предположений, никаких решений.

Все последние донесения были тревожны. Один Куроки был весел, уверен в себе и доносил, что никакой перевес в силах противника не смущает его. Но Ойяма меньше всего верил веселости Куроки. Он хорошо понимал, что самоуверенный, не желающий признавать чужого авторитета генерал ни за что не донесет, что его положение тяжело.

«Наступает великий момент моей жизни», — написал Куроки крупными торжественными иероглифами.

Сейчас решение Куроки перейти со своими слабыми силами Тайцзыхэ казалось Ойяме безумным.

На всем поле боя пехота лежит, и никакие приказы офицеров не могут поднять ее. И в это время Куроки с одной дивизией и одной бригадой переходит реку!

Обезумел от желания доказать свое превосходство над всеми, и в первую очередь над ним, маршалом!

Ойяма приподнял седые косматые брови и посмотрел на потоки дождя, струившиеся по двору.

Сейчас Куропаткин может уничтожить Куроки вместе со всеми его батальонами, до последнего солдата! Переправу этот легкомысленный человек выбрал настолько дерзко, что даже средние куропаткинские пушки могут бить по ней. Куропаткин обрушит артиллерийский огонь на переправу, потом атакует Куроки с трех сторон, и сегодня к вечеру там будут ветер, тишина и могилы. А помочь генералу нечем. Ни одного солдата нельзя взять у Оку и Нодзу, ибо Куропаткин сегодня же перейдет в наступление и там.

Военному суду Куроки! Никакой пощады!

Ойяма, приподняв брови, смотрел на лужи. По его спокойному вялому лицу можно было подумать, что человек предается послеобеденному отдыху и что он вовсе не полководец армии, которая находится в критическом положении.

Тихим голосом подозвал он адъютанта и продиктовал распоряжение: обозам и тылам начать отступление к Айсядзяну.

Ночью, в полной тьме, Куроки начал переправляться на правый берег Тайцзыхэ.

Берега были скалисты. Река бурлила, в темноте блестели гребешки волн. Солдаты плыли, взбирались на берег, тихими голосами подзывали друг друга, помогали друг другу, срывались, тонули…

Ветер налетал порывами, кой-где блеснули звезды.

Утром кавалерия 17-го корпуса вела наблюдение на правом берегу Тайцзыхэ.

Начальник кавалерийского отряда князь Орбелиани расположился в двадцати верстах от места наблюдения, выслав к реке разъезды. В войне, как кавалерист, он разочаровался. Японская пехота сидела по горам и ущельям и была недостижима для шашек. Если же случайно она оказывалась на равнине, она окружала себя таким плотным ружейным и пулеметным огнем, что ни о какой кавалерийской атаке не могло быть и речи. Японские же кавалеристы при встрече с русскими или уходили, или спешивались и, превратившись в пехоту, встречали русскую кавалерию огнем карабинов.

По мнению Орбелиани, это не была честная война, это были трусливые подозрительные действия, и князь, считая бесполезными всякие встречи с противником, держался от него подальше.

Этот же дух обиды и оскорбления распространился и среди его офицеров и солдат. На войне они считали себя лишними, присланными сюда по недоразумению.

Накануне ляоянского боя князь занял каменные фанзы богатого крестьянина, хорошо отдохнул за ночь и теперь лежал на бурках, думая о том, что зрелому мужчине вредно долгое воздержание от женщины, — но женщин не было.

Утром из разъезда поручика Полторацкого прискакал драгун и доложил, что японцы переправляются через Тайцзыхэ.

— Переправляются так переправляются, — сказал Орбелиани и приказал денщику одеть себя.

Князь набивал трубку, денщик возился с шароварами и подтяжками, драгун стоял и ждал вопросов.

— Много их, что ли? — спросил князь, набив наконец трубку и закурив.

— Так точно, ваше сиятельство… Где там много! Эскадрон… от силы два.

— От силы два. Та-ак. А где они переправились, можешь рассказать?