Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Не знаю, — повторил Свистунов.

— Почему же ты не знаешь, что тебя смущает?

— А как ты будешь командовать: одни солдат лежит за камнем, другой в ямке, третий вообще решил подремать. Кто же, спрашивается, пойдет в атаку? Нет, Ширинский в этом случае прав. Дурак, а тут прав.

— В атаку пойдет солдат! Ему нужно поскорее убить противника, он и пойдет, даже побежит в атаку.

Свистунов задумался. Папироса вспыхнула и осветила его лицо. По всему полю вспыхивали огоньки: мало кто спал в эту ночь.

— Павел Петрович, если мы пойдем с нашими ротами в атаку, а японцы встретят нас шрапнелью и пулеметами, многим ли удастся пустить в дело штык?

— Друг мой, ремесло солдата — ремесло смертное. Как ни крути, дело мы имеем со смертью. Мы смертных дел мастера, и от смерти нам неприлично укрываться.

— Не ожидал я от тебя таких рассуждений, — с досадой сказал Логунов. — Я смерти не боюсь, я русский офицер. Но я хочу не смерти, а победы. Я хочу смерти врагу. Я — командир. Сколько человек уцелеет у меня завтра?

— Очень немного.

— Зачем же заранее соглашаться на бесполезную гибель?

— Почему бесполезную? Во-первых, атака может быть удачна. Значит, тот, кто погибнет при атаке, погибнет с пользой. Во-вторых, есть же воинский дух! Проявление его чрезвычайно важно для армии.

— Разрешить убивать моих солдат для воспитания некоего воинского духа я несогласен.

— Ни твоего, ни моего согласия не спросят, Коля!

— Надо, чтобы спросили!

— Каким образом?

— Надо заставить!

— Чушь все это! — рассердился Свистунов. — Как это заставить? Ты — поручик, я — капитан. Как это мы заставим? Создать, что ли, в армии, по твоему рецепту, общественное мнение?

— Если не общественное мнение, то надо найти управу на них!

Свистунов внимательно посмотрел на поручика, но ничего не увидел, кроме темноты.

— Мальчишество! — наконец решил он. — Какую можно найти в армии управу на начальника? Помнишь, ты рассказывал мне, как Неведомский уговаривал своего генерала?

— Тогда, — тихим, прерывающимся голосом проговорил Логунов, — тогда остается одно….

Он не кончил.

Свистунов сказал укоризненно:

— То, о чем ты думаешь, вот это уж ерунда так ерунда! Какие-то недоучившиеся мальчишки мечтают о всеблагом государстве!.. Ерунда!

— Почему ерунда?

— Ерунда! Противно об этом слушать от офицера.

Логунов обиделся.

— Странно, как иногда хорошие и во всех отношениях порядочные люди, — проговорил он заикаясь, — бывают предубеждены против вещей, о которых они толком не знают. О всеблагом государстве мечтают отнюдь не недоучившиеся мальчишки, а лучшие умы человечества.

Офицеры замолчали. Логунов кашлянул.

— Я пойду отдыхать. — Он поднялся. — Небо-то как вызвездило…

— Да, великолепие.

Закинув головы, офицеры смотрели в небо, но не видели звезд: каждый думал о собеседнике, взволнованный и обиженный.

— Спокойной ночи, — тихо сказал Логунов.

— Спокойной ночи.

7

Емельянов помогал Коржу устраивать для поручика постель из свеженаломанного гаоляна.

Вечерние облака, сгрудившиеся над полем, напоминали очертания сенцовского леса. Емельянову вспоминалась Россия, деревня… такие же сумерки, только короткие, весенние. В вербную субботу парни рядами становились у паперти и хлестали вербой девок, выходивших из церкви. Сколько было шуму, смеху, задору! Попало тогда Наталье от него. Дул теплый ветер в ту ночь ранней весны. Из церкви вырывались полосы света, окна в избах светились. Лаяли собаки, увлеченные всей этой суетой. Земля под ногами была черная, мягкая. Наталья повернула к нему лицо, блеснувшее из-под платка белизной щек и крупных зубов; «Еще не муж, а как бьешь!»

Емельянов, встревоженный и в то же время умиротворенный воспоминаниями, притащил огромную охапку гаоляна и растянулся на ней.

— Удобно?

— Месяц бы спал, если б не комары.

— Да, комаров и у нас на Суйфуне хватает.

— А хороша там, что ли, ваша земля? — с нарочитым сомнением спросил Емельянов.

— Ты такой земли не видывал. Скажем, тайга! Так это дерево к дереву, без топора и не надейся пройти. Стоит перед тобой тополь, высоты саженей тридцать, толщины… ну, из него лодки выжигают. Или, скажем, зверь в тайге! Ну какой у вас зверь? Хорошо, если заяц да облезлый волк. А охотиться ты и не думай. Охотится пан — помещик. Сам же рассказывал.

— Это справедливо. Мужик в России редко охотник. Нет ему ни времени, ни места. Да по правде сказать, охота что? Баловство.

Корж свистнул.

— Эх, ты!

— Ладно, ладно, — примирительно заговорил Емельянов, — чего не знаем, того не ведаем. А сколько земли на душу приходится?

— На душу? Сколько хочешь, столько и бери.

— Это как же понимать, Иван Семеныч?

— Сколько тебе, Емельянов, для твоей семьи требуется? Ста десяти и хватит?

— Ста десятин? А сколько же у вас помещик имеет?

— Заладил свое! Нет у нас помещиков, Емеля, который раз тебе говорю!

Емельянов улыбнулся. Он все не верил.

— Стало быть, земля там чья же?

— Казенная и крестьянская. По сто десятин теперь, правда, не нарезают, раньше нарезали. Но тебе и поменьше хватит. Про виноград, Емеля, слыхал? У вас на болоте не растет, растет в теплых странах. В Италии и Франции хлеба не сеют, картошки не садят — только виноград. Так виноград у нас по сопкам растет, да так растет, что топором не прорубишься. Девчонки об осень набирают его цельные мешки, мужики вино гонят, бабы пироги с ним пекут, кисели варят. Переселяйся к нам. Хорошо будешь жить. Фетровую шляпу наденешь, штиблетики заведешь. А если этим не интересуешься, просто, брат, хорошо, когда земли много, земля богатая и можно к ней приложить руки.

— Хорошая, стало быть, земля, — задумчиво сказал Емельянов. — Да вот японец близко, кабы не позарился.

— У каждой границы, Емеля, кто-нибудь близко. А если японец позарится — худо ему будет… Так после войны переселяйся со своей Натальей.

Емельянов не ответил. Переселяться он не хотел. На чужбине не могло быть ни счастья, ни удовлетворения. Чужбина есть чужбина.

Он крякнул и стал сворачивать цигарку.

— Поручик идут, — сказал он.

Логунов прошел к командиру роты. Шапкин сидел перед чайником и сосредоточенно пил чай.

— Дома я никогда не любил чая, — заметил он. — Жена просит: «Выпей второй стаканчик!» А я: «Что ты, что ты, Верунчик, разве я пьяница?» А здесь я могу десять чайников выпить. Завтра будет день трудный. Как говорят старые солдаты: «Пронеси, господи!»

— Есть на Кавказе такая скала «Пронеси, господи»…

— Может быть, скала и есть, а вот завтрашний день это точно «пронеси, господи».

— Василий Васильевич, как вы думаете, способен русский солдат наступать в одиночку, вперебежку, если придется — ползком, лежком?

— Русский солдат все может, — с глубоким убеждением сказал Шапкин.

Логунов лег на приготовленной для него соломе. Небо, полное звезд, все роилось, живое, теплое. Засыпая, поручик слышал говорок Куртеева, который прилег рядом с Коржом и Емельяновым.

— Вот, Емельянов, — говорил Куртеев, — ты ешь, что и мы все едим. А дюже здоров. Откуда же это у тебя берется?.. Был у нас давненько в полку Адвахер… Идет ротный, солдаты пьют чай с хлебом, а Адвахер пустой чай хлещет. «Адвахер, — спрашивает ротный, — где твой хлеб?» — «Съел, вашскабродь». — «Только что получил три фунта и съел?» — «Так точно, съел». — «Вот ты какой… прикажу, чтоб тебе шесть фунтов выдавали». Приказал. Наутро заходит в роту… Опять Адвахер цедит пустой чай. «Адвахер, что ж ты опять без хлеба чай пьешь, неужто не хватило?» — «Так точно, не хватило», — «Вот ты какой, Адвахер», — говорит ротный и смотрит на него. А Адвахер из себя не то что ты, Емеля, — тебя сразу видать, — а тот из себя такой сухомозглый. «Но, — говорит ротный, — девяти фунтов я тебе своей властью дать не могу, подам рапорт командиру полка…»

Логунов заснул.

65
{"b":"184469","o":1}