И в эту минуту он забыл все то, о чем ему говорил Куропаткин. Он возмутился.

— Почему нет решимости победить или умереть? — шептал он. — Победить или умереть!.. Господи, как просто и как хорошо… И как ужасно все это хитроумничанье.

Он вернулся в домик командующего под утро. В первых слабых лучах рассвета чуть заметно шевелился над черепичной крышей георгиевский флаг.

Торчинов лежал на полу, завернувшись в бурку. Поднял голову.

— Кто здесь?

— Это я, Торчинов.

— Ты, поручик? Поди-ка сюда.

И когда Алешенька наклонился к нему, сказал:

— Командующий будет завтра лично командовать. Рано утром поедем туда…

Торчинов махнул в сторону передовой.

— Скорее ложись.

Алешенька растянулся на бурке.

Логунов проснулся от гула орудий и сел на соломе. Тальгрен еще спал. Едва занимался рассвет. Было четыре часа. Денщик принес офицерам начищенные сапоги.

— Ваше благородие, самоварчик…

Тальгрен потянулся, ответил:

— Не до чая, Севрук.

Продевая под погон портупею, Логунов вышел во двор. Канонада усиливалась. И по тому, как она началась сразу, и как в бой сразу же ввязались ружья, и ружейный огонь временами достигал крайнего напряжения, ясно было, что началось генеральное сражение.

Рота уже поднялась. Солдаты выстраивались вдоль узкой улицы, показался командир батальона.

— Смирна-а!

Свистунов сказал негромко, но так, чтобы слышали все:

— Я не буду здороваться с ротой, — возможно, японцы вблизи деревни, не надо привлекать внимания. Где командир роты?

Тальгрен бежал по улице.

— Занимайте позиции, Имейте в виду: батальон отсюда не отступит.

Свистунов исчез в предрассветных сумерках. Логунов тихо поздоровался со своей полуротой. Солдаты так же тихо ответили.

Тальгрен подошел к Логунову. Закурил. Вчера вечером Логунов посоветовал ему освободить солдат от вещевых мешков и прочей выкладки. — Э, Николай Александрович, — сказал Тальгрен, — стоит ли?.. Шинели, скатки!.. Телега сорвалась с обрыва и падает в реку… Когда-то мы с вами поссорились, давно это было… Вы думаете, я вас не узнал? Узнал! Все эти ссоры — вздор! Жизнь не стоит того, чтобы, живя, ссориться из-за чего-то. Оскорбления, честь — все вздор. Все проходит. Да-с, вчистую — и ничего не остается.

Сейчас Тальгрен казался Логунову далеким от всего происходящего, смотрел поверх фанз и, разговаривая, не задерживался взглядом на собеседнике. Говорил тихим, глухим голосом.

А люди были спокойны. Они не делали лишних движений, не откашливались, не смотрели в сторону неприятеля.

На соседнем участке завязалась жаркая перестрелка… Значит, японская пехота близко. Штурмуют.

— Время выступать! — сказал Логунов.

— Время, время, — согласился Тальгрен и повел роту.

Стрелки заняли места у бойниц, оставшиеся внизу спрашивали:

— Ну, что там?

— Не видно его пока…

Логунов тоже взобрался на стену. Вершина горы Маэтунь, высокая, коническая, розовая от восходящего солнца, вся была в белых кудрявых облаках шрапнельных разрывов. В бинокль поручик разглядел группу всадников, неспешной рысью двигавшихся по склону горы: Штакельберг ехал к войскам! Это по нему стреляли японцы. Логунов вспомнил Штакельберга под Вафаньгоу, когда генерал вернулся в свой штаб раненный, потеряв коня. От спокойствия всадников, от их неторопливости у него стало хорошо на душе, он сказал Емельянову, припавшему плечом к стене:

— Емельянов, вот мы опять с тобой воюем…

— Так точно, вашбродь… слава богу, вы живы…

На участке было почти спокойно. Изредка рвалась шрапнель. Но это была заблудившаяся шрапнель. Изредка свистели пули. Но это были шальные пули. Федосеев решил, что минута подходящая, и распорядился варить чай.

Винтовки прислонили к стене, вещевые мешки и скатки сложили. Солдаты сидели под стеной, и по их сосредоточенным лицам, по цигаркам в пальцах, по неторопливому разговору Логунов опять почувствовал, что в роте все благополучно.

Он решил пойти взглянуть, что делается у соседей — пулеметчиков, но тут увидел толстого полковника, вылезавшего, из пролома в стене. Пролом был узок, сухая земля засыпала фуражку и китель полковника.

— Господин поручик, кто здесь старший?

— Поручик Тальгрен.

— Я, видите ли, хочу принять участие в бою, — торопливо объяснял полковник. — Я полковник Вишневский… на сей день без полка… Может быть, слышали? Так случилось…

Он хотел улыбнуться, мясистые щеки его дрогнули, губы тоже, но улыбки не получилось; глаза его смотрели растерянно.

— Поручик, — обратился он к подошедшему Тальгрену. — Я — Вишневский. Может быть, знаете? Так получилось…

— Так точно, — сказал Тальгрен.

— Я солдат, решил, что не могу сегодня сидеть сложа руки. Я недурно стреляю, я охотник. Могу командовать взводом.

— Но имею ли я право?

— Э, поручик, имеете ли вы право?! Вы — русский офицер, и я русский офицер. Неужели для меня еще нужно специальное право? В свое время я отлично командовал взводом Я был лучший командир взвода в полку.

Вишневский вынул платок, вытер лицо, шею.

Тальгрен прошел во 2-й взвод:

— Братцы, нашей роте выпала честь. Полковник хочет воевать вместе с нами. Не ударьте лицом в грязь…

Логунов наблюдал, какое впечатление произведут слова поручика. Хотя солдаты не могли понять, почему полковник будет воевать со взводом, но слова Тальгрена произвели на них хорошее впечатление. Они дружно гаркнули «рады стараться», заулыбались, подтянулись. Вишневский немедленно познакомился с людьми, сказал им несколько слов, солдаты засмеялись.

«По-видимому, действительно отличный командир взвода», — подумал Логунов.

Долину, где вчера 1-я рота ломала гаолян, прикрывала от деревни пологая сопка. Теперь по долине наступали японцы, там возник бешеный ружейный огонь. Ни залпов, ни тем более отдельных выстрелов не было слышно. Слитный гул, напоминавший удары прибоя, то накатывался, то откатывался.

Свистунов окликнул Логунова:

— Получается чепуха: японцы обходят нас с правого фланга.

— Но каким же образом? Там же Самсонов и Мищенко.

— Говорят, Мищенко по приказу Куропаткина отступил. А что касается Самсонова… встретил тут я одного штабного, говорит: еще ночью Куропаткин расформировал отряд Самсонова.

Небритое лицо Свистунова было красно.

— В общем, черт знает что… Формирования, расформирования… оперетка, ей-богу! Сурин — молодец. Только что был у него. Ширинский прислал ему записку, этакую вежливенькую: «Не найдет ли возможным капитан Сурин открыть огонь из пулеметов?» Понимаешь, этакое: «не найдет ли возможным?» Капитан Сурин, башибузук и вместе с тем прехладнокровная бестия, отвечает ему в тон: «Капитан Сурин не находит возможным открыть огонь, ибо если командиру полка с горы и видны японцы, то ему, командиру пулеметной роты, не видно ни черта. По правилам стрельбы из пулеметов лучшая дистанция — тысяча шагов по прямой цели». И не стреляет, молодец. Когда подойдут японцы, он их угостит… Эге! — сказал Свистунов.

Над улицей, шлепаясь в земляные крыши и стены домов, засвистели пули.

— Это уже по нас!

Он тронул коня.

Обстрел усиливался. Откуда же стреляют? Из гаоляна? Вероятно, из гаоляна, которого так и не успели ни скосить, ни обломать. Огонь невидимого врага плохо действовал на солдат. Вон Жилин прижался к стене. Еще несколько человек присели на корточки… Скверно, такое настроение заразительно.

Логунов еще не успел придумать, чем бы отвлечь внимание солдат, как полковник Вишневский вышел на середину улицы, на самое опасное место, по которому то и дело пролетали пули, снял фуражку, посмотрел на небо. Небо затягивали облака.

— Эка парит! — крикнул полковник. — Быть дождю!

— К вечеру обязательно будет… — в тон ему отозвался веселый голос Коржа.

Полковник спокойно стоял посреди улицы, разглядывал облака, которые, широко стелясь, летели над деревней, и обмахивался фуражкой, точно ничего особенного не заключалось в свисте пуль, в глухом шлепанье их в стены.