Аджимамудов подошел к полковнику:

— Я тоже думаю, к вечеру брызнет. Под дождичком японцам не так-то легко будет наступать.

— Какое «наступать!» — засмеялся Вишневский. — Только и думай о том, чтобы ноги вытягивать из грязи.

«Полковник — молодец», — подумал Логунов. Ему хотелось поблагодарить его, сказать: «Спасибо, господин полковник». Но ведь не мог он, поручик, благодарить за службу полковника! Он только взглянул на нею и улыбнулся.

В это время японцы начали артиллерийский обстрел деревни, холмов за деревней, где, по их мнению, скрывались русские резервы, и всего пути к Сигнальной горе.

Обстрел начался сразу. Сразу ударили сотни орудий. Черный и желтый дым от разрывов шимоз медленно поднимался в безветренном воздухе, зловещей шапкой накрывая деревню. Удушливый запах газов пополз по улицам.

Залпы русских батарей совершенно потонули в грохоте японских пушек и разрывов шимоз.

В корпусе сейчас пятьдесят шесть орудий. Сколько же выставили японцы? Вдвое, втрое больше? Главный удар они наносят именно по корпусу!

Но Логунов недолго терялся в соображениях. Рота получила приказ поддержать 2-й батальон подполковника Измайловича, который вел в гаоляне бой с обошедшими его японцами.

— Как будете строить роту? — подошел к Тальгрену Логунов.

— По уставу.

— Если мы будем наступать густыми цепями, нас расстреляют!

— Оставьте! Я про это слышал.

Вышли из деревни. Тальгрен построил роту в боевой порядок.

Впереди скученными цепями при интервале в шаг шли 1-й и 2-й взводы.

3-й и 4-й, образуя группу поддержки, двигались на некотором расстоянии сзади.

Деревню с этой стороны омывал глубокий ручей. Мутная вода катилась вровень с берегами.

— Вашбродь, — обратился Емельянов к Логунову, — садитесь на меня, перенесу, а то весь намокнете…

— Я уж и так мокрый от пота. — Поручик первый вошел в воду.

Японцы еще не заметили движения роты. А может быть, и заметили, но ждут, когда русские поднимутся на насыпь.

Тальгрен шел сбоку, высокий, тонкий, спотыкаясь на кочках. В эту минуту Логунов почувствовал, что ненавидит его. Ненавидит так, как некогда в Мукдене, когда тот пьяный вышел из номера и, прикрыв веками воспаленные глаза, вызвал его на дуэль. Тальгрен шел, поминутно оглядываясь. Должно быть, ждал огня сзади.

«Хотя бы бегом на эту насыпь», — подумал Логунов.

И сейчас же над ротой стала рваться шрапнель.

Люди падали… Люди, которых он так берег, которых нужно беречь, которых нельзя губить! Тальгрен идет, вдавив голову в плечи, но все тем же размеренным шагом. Вишневский снял фуражку. Почему снял? От волнения или для того, чтобы показать, что и этот обстрел не страшен? Почему так ровно ведет Тальгрен свою роту? Ведь даже и этими цепями можно перебегать и залегать. Не умеет он! Проклятое, страшное слово «не умеет». Чему учились эти царские офицеры?! Полтора десятка солдат лежат на косогоре насыпи. Ранены, убиты?

Логунов перепрыгнул через рельсы и стал спускаться. Навстречу из гаолянового поля раздались винтовочные залпы. Рота оказалась между двух огней. Группы поддержки вливались в поредевшие цепи, потери росли. Тальгрен показался на насыпи, фуражки на его голове не было. Он выхватил из ножен шашку и неловко помахивал ею. Рядовой Зверев, шедший рядом с Коржом, упал на бок. Японцы расстреливали 1-й взвод. На лицах солдат появилось томительное смертное выражение.

Кровь ударила в голову Логунову. Забыв все, не думая о том, что рядом командир роты, он остановился, взмахнул шашкой и во всю силу голоса крикнул:

— Рота! Слушай… вправо, по линии… в цепь!

Команда была привычна. Казалось, в ней не было ничего нового, но ее подал голос Логунова, знакомый каждому, и поэтому команда означала иное.

Солдаты рассыпались в цепь с большими интервалами.

Тальгрен поднял голову. Он ничего не успел ни сказать, ни предпринять: рота во мгновенье ока растаяла.

От пассивных, угнетенно шагающих людей не осталось и следа… По двое, по трое они перебегали, падали животом на землю, ползли и били из винтовок по гаоляну. Выпустив обойму, другую, вскакивали, бежали вперед и снова ползли. И все это так стремительно, что Тальгрен растерялся. Несколько минут он один стоял посреди этого ожившего, взволновавшегося поля, пока наконец какой-то солдат не рванул его за руку:

— Вашбродь, ложись!

Тальгрен невольно опустился на колено, потом лег, потом пополз, сам не понимая, как он делает то, над чем смеялся.

Рота приближалась к сопочке, которая поднималась справа, шагах в пятистах. Впереди сверкала офицерская фуражка Логунова. Никаких приказов Логунов не отдавал. Тем не менее рота действовала как один человек, и это настолько поражало Тальгрена, что, несмотря на всю напряженность положения, удивление, охватившее его, было главным его чувством.

Это была совсем небольшая сопочка, на которую в обычное время никто бы и не взглянул, но сейчас сотни глаз видели ее и замечали на ней малейший бугорок, выступ, камень…

Когда Логунов вместе с несколькими солдатами взобрался на сопочку, он увидел полосу бобового поля, а за ним, шагах в двухстах, заросли гаоляна. Из гаоляна выходили японские цепи, направляясь в обход Гудзядзы.

Японцев было много. Батальон? Больше батальона? А что с батальоном Измайловича, на помощь которому шла рота? Разбит? Или отступил?

Размышлять было некогда. Перед Логуновым был противник, угрожавший флангу корпуса. На что решится Тальгрен? Вероятно, прикажет залечь на сопочке, а потом двигаться согласно приказу в гаолян. И тогда японцы обрушатся на Гудзядзы, а там всего три роты…

«Атаковать немедленно, во фланг!» — подсказал ему внутренний голос.

Голова Вишневского показалась над гребешком сопки.

— Полковник, вторым взводом занимайте седловинку. Поддерживайте нас прицельным огнем.

Японцы, двигавшиеся в обход Гудзядзы, увидели русских тогда, когда со штыками наперевес, во всю мочь своих ног, сбежав с сопки, те прыгали уже через бобовые гряды.

Рота, хорошо обученная штыковому удару, с налету врезалась и смяла японские цепи.

Вишневский, не способный к управлению полком, его сложным хозяйством, командуя взводом, отлично все соображал: весь огонь он сосредоточил на японцах, ушедших вперед, мешая им вернуться на помощь атакованным.

Невыгодное положение японцев заключалось в том, что они двигались цепью и атаке Логунова не смогли противопоставить плотного, сомкнутого строя.

Тальгрен стоял на сопке рядом с Вишневским. Он был убежден, что рота гибнет, и никак не мог понять, как случилось, что Логунов стал командовать ротой, и почему, захватив командование ротой, он решил ее уничтожить, и что будет с ним, с командиром роты, который позволил другому офицеру командовать своей ротой и уничтожить ее.

Первая рота ударила на передовые части 4-й японской дивизии, которая пыталась обойти правый фланг корпуса. Солдаты дивизии, привыкшие всегда наступать и ни разу не испытавшие атаки русских, растерялись от стремительного удара. Впереди русских бежал огромный человек, действовавший тяжелой винтовкой, как тростью. Два солдата бросились было на него со штыками, но он молниеносным непонятно-косым ударом свалил обоих. Потом около него появилось трое… Первый тут же упал, вероятно от чьей-то пули, потому что винтовка великана не коснулась его, а двое в паническом страхе побежали.

После этого японцы перестали наскакивать на Емельянова, он оказался в пустом пространстве, глубоко вздохнул и поспешил туда, где мелькала белая фуражка Логунова.

Тальгрен наблюдал в бинокль за схваткой. Происходившее казалось ему совершенным хаосом. Вишневский коснулся его плеча и показал вправо. Через насыпь перебиралась русская часть. Это шла рота Хрулева. Вишневский крикнул:

— Скорее гонца!

И Тальгрен, захлебываясь, закричал:

— Кто бегун? А ну!

Поджарый солдатик колесом скатился с сопки.

Хрулев вел свою роту на помощь тому же второму батальону Измайловича, окруженному противником в гаоляне. Вел маршевым шагом, обеспокоенный тем, что бой придется вести в гаоляне, и в это время увидел солдата, который во всю мочь, точно распластываясь, бежал к нему по полю.