Лэй отвечал с достоинством.

Он стал проводником отряда. Свистунов скоро убедился, что проводник у него отличный. Он имел глаза и уши по всей окружной тайге и быстро нащупал местопребывание начальника знамени.

В полдень, когда Аджентай расположился в долине под отвесными скалами, внезапно появились русские. Они вышли из чащи, много солдат! Маньчжуры вскочили, схватились за ружья.

Вперед выступил русский офицер и приказал сложить оружие.

Маньчжуры сдавали оружие и выражали крайнее недоумение: они охотники, как все в тайге. Зачем сдавать оружие?

Они обращались за подтверждением своих слов к Лэю, но Лэй не разговаривал с ними. Он сидел недоступный, важный, точно он, а не Свистунов был начальником отряда.

Однако счастье Лэя не было продолжительным: Леонтий, которого он считал погибшим, оправился к наступлению осенних холодов и теперь вместе с Седанкой поднимался в бате вверх по реке, останавливаясь у каждого шалаша. Появление в тайге Леонтия произвело необыкновенное впечатление. Оказывается, Леонтий не только не погиб от клыков Вана, а, вступив в единоборство с тремя тиграми, убил всех трех.

Седанка подробно описывал борьбу Леонтия, и рассказ его постепенно становился все выразительнее. Не то чтобы Седанка придумывал, но он передавал те подробности, которые, как ему казалось, Леонтий позабыл, но которые, несомненно, имели место. В конце беседы хозяева спрашивали:

— Видели Лэя?

— Не видели.

— Большой начальник! Куртку его видели? Он с русскими ходил, Аджентая взял.

Бесспорно, Лэй был сейчас для всех большой начальник. Но Леонтий, избивший Лэя, уничтоживший сразу трех тигров и приехавший в тайгу соболевать, разве был маленьким начальником?

Всеобщий выезд на охоту застал Леонтия и Седанку в шалаше Кизиги.

Весь последний месяц Кизига, его брат и жена плели небольшие сетяные мешки, строгали тонкие стрелы, ковали для них наконечники, чинили нарты. Каждый вечер жена Кизиги раскладывала неподалеку от шалаша костер, бросала в него сухие листья багульника, нагревала бубен и шаманила.

— Хорошо шаманит, — говорил про нее Кизига. — Хорошо пошаманит — хороша охота будет.

Пошаманив, женщина крошила черемшу и высыпала ее в чумашку с сазаньей строганиной.

Ночи становились холоднее, деревья обнажались, каждое утро новый слой листьев устилал землю. Как-то ночью ударил мороз и утром удержался. Сухая земля зазвенела. Через несколько дней выпал снег.

Все стихло: ветер, животные, птицы. Леонтий выходил из шалаша, смотрел на протоку, заметаемую снегом, и ощущал эту вдруг наступившую необычайную тишину.

Никто в эти дни подготовки к охоте не думал о Лэе. Зима, охота, соболевка; может быть, ждет большая удача! Далеко, далеко, где-то там весной — Лэй…

Собаки, отъевшиеся во время последнего хода кеты, возбужденно бегали по снегу, вечерами же собирались вокруг шалаша и не спускали с охотников глаз.

— Торопят нас! — говорил Кизига.

Целых три дня шел снег, прикрыл реку, пади и распадки, лег на ветви кедров и елей. Затем тучи поднялись выше, подул ветер и погнал их за сопки. Вышло солнце, студеное, зимнее, сверкающее. Кизига, его брат и жена вынули праздничные костюмы.

Шапка Кизиги была сделана из меха росомахи, шапка брата — из козьих лапок. Халат, нарукавники и наколенники, сшитые из ровдуги, украшал цветной орнамент.

Поверх полагались штаны и халаты из рыбьей кожи, легкие, не затрудняющие движений, непромокаемые.

Леонтий подумал, что такой костюм, пожалуй, лучше его куртки и штанов из чертовой кожи. Щупал костюмы, взвешивал на руке…

— Очень трудно делать, — пояснил Кизига. — Твой лучше. Твой купил — и готово, очень хорошо.

— А вот, по мне, твой лучше.

Жена Кизиги надела халат из ярких разноцветных полос с нашитыми цветными латками. Узорные вышивки струились по халату. Мелкие раковины, бубенчики, железные и медные побрякушки, сплетаясь в узоры, сообщали каждому движению женщины торжественный шорох и звон.

Она знала, что костюм красив, и соответственно праздничному наряду все ее движения были медлительны и торжественны.

Лесных людей во Владивостоке считали дикарями.

Леонтий присматривался к ним, слушал разговоры, примечал охотничью сноровку, разглядывал платье. Какие же Кизига и Ируха дикари?. Разве вот то, что они шаманят и, собираясь на охоту, привязывают к своим поясам деревянных божков… Это действительно… Идолы-то ни к чему!

— Ведь они из дерева, — сказал он Кизиге.

— Из очень хорошего дерева. Сам делал, очень хороший бога. Много помогай!

«Да, вот тут, пожалуй, мы друг друга не поймем», — думал Леонтий.

На большой косе было шумно. Горели костры, охотники угощались лосиным и кабаньим мясом, талой из мороженой рыбы, пили водку.

Кизига подсел к костру старого Файнгу и сообщил ему то, что и так знали все:

— У меня живет Леонтий! Он говорит: «Лэй хотя и большой начальник, но не очень большой… вот, говорит, подождите — приедет Попов».

— Может быть, — отозвался Файнгу, выпивая полчашечки водки. От водки, праздника и предстоящего завтра выезда на охоту у него было легко на душе.

Он запел:

Подошел восьмилетний внучек, с маленькой, отлично выделанной трубкой во рту, с маленьким, но крепким луком через плечо, и Файнгу стал ему рассказывать о русском охотнике Леонтии, который встретил в тайге трех тигров и убил один всех трех.

Нельзя убивать тигров, а вот русский убил. Русские убивают тигров, а нам нельзя. Удэ ловит соболя, бьет кабана и медведя, кабаргу и козулю… Русский, кто такой русский? Файнгу угостил мальчика водкой и выпил остатки. «Кто такой русский?» — пел он, глядя в огонь костра.

Собаки бродили у костров, пожирая кости, жилы, юколу… Там, в тайге, их не будут так хорошо кормить… Ешьте, ешьте, собаки!

Женщины подвыпили. Халаты их бренчали и звенели, голоса звенели, особенно у молодых; но очень мало молодых осталось в шалашах, всех потаскал Лэй. Любит он продавать молодых женщин… Бедный отец, бедный брат… бедные охотники, скоро у вас не будет жен…

Кизига вынул из кармана халата стальную подковку с припаянной к ней тонкой стальной пластинкой, взял подковку в рот и заиграл, отжимая пластинку пальцем. Звук получался едва слышный, низкий, гудящий: музыкант менял его высоту, шире и уже открывая рот.

Лицо его стало задумчивым, жена села поближе. Леонтий и Седанка тоже слушали. Точно где-то далеко, в какой-то невероятной дали гудел колокол…

Рано утром запрягли собак в нарты. Собаки рвутся, визжат, кусаются….

— Тише, тише, собаки, — успокаивает своих Кизига. На нартах с ним едет Леонтий, на нартах с братом — Седанка.

Солнце вышло — все засверкало, даже глазам больно.

Вон как большая сопка сверкает! Белая вершина ее притихла, смотрит, слушает, сверкает… И все деревья слушают и сверкают…

По снежной реке сейчас понесутся нарты… Раньше первым выезжал Бянка, сейчас его нет, и первым выезжает Файнгу. За ним другие. Женщины остаются, дети бегают вокруг нарт.

— Отойдите! — кричит Кизига. — А то как пустим собак!.

В эту минуту Файнгу пустил своих псов… За ними, не ожидая приказа хозяев, ринулись остальные…

Снег взлетел. Женщины машут руками.

Все дальше и дальше охотники, все меньше и меньше нарты, собаки, люди…

Ируха сначала не поверил, что перед ним Леонтий. Но потом бросился к нему, чуть не опрокинул.