Они шли вдоль глухой земляной стены. Потом стена повернула в сторону, и они оказались в поле.

Когда поднялись на сопку с покинутыми фанзами, стал виден Мукден, мутный в вечерних сумерках, огни костров, огни в окнах, тусклый свет фонариков. Донеслись звуки вечерней зори, совсем недалеко солдаты запели «Отче наш» и «Спаси, господи, люди твоя».

Нина и Николай прошли в ворота. Справа была фанза с широко распахнутыми дверьми.

— Здесь никого нет, — сказала Нина тихим, точно испуганным голосом.

В фанзе пахло дымом — должно быть, каны в свое время дымили. Логунов чиркнул спичкой. Дрожащий свет озарил каны, покрытые цыновками, на стене красные бумажные ленты с черными иероглифами. Логунов подошел к окну и, недолго думая, вырвал раму. И сейчас же в комнату ворвался пряный сладковатый запах и зыбкий угасающий свет.

— Вот так… — сказала Нина, садясь на каны.

В темноте фанзы белело ее лицо. Николай целовал ее ноги, потому что именно это казалось ему единственно возможным.

С отцом у Юдзо разговор был краток. Юдзо вошел в комнату — после бесконечных бивачных дней офицеры наконец разместились в отличных домах Ляояна, — поклонился и сел у дверей на циновку.

Футаки долго молчал, рассматривал бумаги, курил. Папироса была толстая, курилась медленно. В открытое окно Юдзо видел улицу, китайцев, которые сидели вдоль стен со своими товарами, и никто у них ничего не покупал. За десять дней японского владычества в Ляояне китайцы разочаровались в своих «освободителях».

Русские любили толкаться по базарам и покупать. Не только офицеры — даже солдаты покупали. Японцы не покупали ничего. Японцы любили деньги больше, чем вещи. Они не ходили по базарам и не заглядывали в лавки. Изредка они брали то, что им нужно, не расплачиваясь. Торговые улицы Ляояна опустели, магазины прикрывались.

Кто же был доволен приходом японцев в Ляоян? Крестьяне? Юдзо проехал по соседним деревням, он не заметил никакой радости. Жизнь крестьян была слишком серьезна. Они занимались землей, и законы земли, с которыми они имели дело, были настолько важны, что солдаты, занятые стрельбой и убийством, представлялись им только бездельниками и преступниками… Нет, крестьяне не испытывали никакой радости оттого, что на их землю пришли японцы…

Юдзо думал обо всем этом не так горячо, как раньше. Теперь он думал об этом спокойно, как думает мудрец над бесконечно отдаленными проблемами. Ведь все это скоро не будет иметь к нему никакого отношения.

В эти решительные минуты он как бы мгновенно охватил всю свою жизнь. Захотелось увидеть Кацуми, но он сказал себе: только тогда, когда все решу!

Но, в сущности, все было решено сразу же. Бежать за границу?! Он — сын Футаки, офицер японской армии, совершивший в тех условных отношениях, которые созданы между собою людьми, преступление, — убежит за границу? Как же будет там протекать его жизнь? Позор на голову родителей, презрение к нему в родной стране…

Условности, условности! Разве жизнь не дороже всех этих условностей? Но ведь именно условности создают реальность человеческой жизни, вне их нет и реальной жизни человеческого общества. Одни условности ветшают, на смену им приходят другие.

Слабое, слабое утешение!

Да, вопрос был решен мгновенно. Мир, из которого вышел Юдзо и который, несмотря на все сомнения и протесты, продолжал оставаться его миром, не позволил решить этот вопрос иначе.

Футаки докурил папиросу, окурок бросил в фарфоровую миску на полу и сказал:

— Вчера вечером я видел генерала Ниси. Генерал Ниси не любит смотреть в лицо своим собеседникам, он предпочитает смотреть в землю. Это происходит у него от скромности: он убежден в собственной ничтожности! Но, разговаривая о тебе, он смотрел мне прямо в лицо, потому что самый ничтожный человек бесконечно выше меня, твоего отца.

Юдзо не шевельнулся. На душе у него было печально и спокойно. Ничто уже не нарушит этой печали и этого покоя.

— Такого случая еще не знала японская армия и японская история. Офицер бросил на поле боя своих солдат и отправился… да, и отправился…

Отец так и не сказал, куда отправился сын, — слишком тяжело было произнести ему это слово. Его сын бросил своих солдат и побежал к женщине! К какой-то женщине, которых миллионы! Но это преступление — только незначительная часть преступлений лейтенанта Футаки. Капитан Саката сообщил суду, и свидетель лейтенант Маэяма подтвердил, что Юдзо действительно произнес кощунственные слова о том, что тенно Японии всего только человек. Эти слова его не поддаются ни повторению, ни уразумению.

— Может ли для меня быть бо́льшая горесть? — спросил Футаки и поник головой.

Юдзо видел его коротко остриженную голову, руку, которая мертво лежала на столике.

— Генерал Ниси и я думаем одинаково, — сказал Футаки. Голос его был глух, точно каждое слово было камнем, который Футаки извлекал откуда-то из-под земли. — Завтра утром будет суд, и завтра же вечером приговор суда должен быть приведен в исполнение.

Юдзо знал, что отец скажет эти слова, он готовился к ним, и тем не менее страшное возмущение переполнило его. Он поднял голову и заговорил. Он хочет жить разумом, светом разума, а не предрассудками. Позором он считает жить предрассудками, хотя бы они и помогали уничтожать людей других народов. Маршал маркиз Ямагата недавно опубликовал в своей статье: «Будущее Китая весьма важно для Японии, и я думаю, что для возрождения Китая необходимо вступление на трон сильного духом императора, который взял бы бразды правления в свои руки… Первое, что должен был бы сделать такой император, это отрешиться от представления, что он неземное существо, стоящее превыше всех других монархов, и войти на основах равенства в республику народов». Вот что маршал сказал о китайском императоре. Но почему подобные слова преступны по отношению к императору Японии? Почему, говоря здравые слова соседу, не адресовать их прежде всего себе?

Отец поднял обе руки.

Юдзо смолк. Горечь охватила его. Да, он все отлично понимает. Таков пока человеческий мир. Может быть, отец опасается, что сын в последние минуты начнет возмущаться и протестовать и тем самым принесет вечный позор ему и всему их роду?.. Не беспокойся, отец, больше никакого позора не принесет Юдзо ни тебе, ни Японии…

Он вышел из домика отца. До завтрашнего утра он был свободен. Он гулял по городу, наблюдая за жизнью его обитателей и думая о том, о чем готовился думать еще многие годы. Сейчас нужно было все обдумать окончательно — ведь в его распоряжении оставался только день. Перед вечером он купался в Тайцзыхэ. Нашел скалистый берег и бросился в темную мутную воду. Да, все реки в этой стране мутны и темны… Но и мутная вода была приятна.

Около города какая-то воинская часть отдыхала от войны и строевых учений.

Солдаты из ящиков, накрытых одеялами, соорудили горы, между ними пустили ручеек, перекинули мост, из палочек и бумаг сделали людей и зверей — и вот вам, пожалуйста, иллюстрация к сказке про богатыря Кинтаро.

«Люди должны же хоть как-нибудь занять свою душу», — подумал Юдзо.

Он отправился к себе, на окраину Ляояна. Дом стоял над оврагом, который образовался от дождевых потоков. По склонам оврага росли кусты, а трава на дне была свежа. Туда прилетали птицы, там они вили гнезда.

Маэяма уже сидел над обрывом, положив около себя фуражку и расстегнув ремень.

Несколько минут они сидели рядом, вдыхая запах свежей травы и разглядывая дорогу, которую проложили русские по той стороне оврага.

— Мои слова будут кратки, — сказал Юдзо. — Может быть, в какую-нибудь минуту жизни вы захотите принять их к сведению. У нас война. Мы вторглись в Маньчжурию. Мы уверяем китайцев, что освобождаем их от русского и европейского рабства. Мы хотим, чтобы китайцы думали, что рабство, когда рабовладельцы — белые, невыносимо, но, когда господами японцы, тогда оно прекрасно. Рабство есть рабство, Кендзо-сан, и никто не смеет рабовладельничать.