Когда смех поутих, он заметил:

— А деньги на все это, видать, были отпущены, потому и писали. Да только не дошли они по назначению, господин смешняк! Рубль всегда к карману липнет.

Мужик, ехавший порожняком на Никольское, согласился подвезти Коржей.

В степи нестерпимо жгло солнце. Так не жгло оно ни в Сибири, ни на Амуре. Марья повязала платок по самые брови, юбку подоткнула; шла, опираясь на хворостину.

В степи было трудно, но в тайге, после Никольского, стало еще труднее.

Мелкий теплый дождь, действительно, наделал дел.

Узкую и зыбкую дорогу, полную ила и воды, усыпа́ли огромные валуны. Хозяин телеги утверждал, что валунов до тайфуна не было. Всюду лежали деревья, подмытые потоками.

— Вот и повстречались с уссурийской тайгой, — говорил Леонтий. — Зла, но хороша.

Ему нравилась непреодолимая сила жизни, которой дышало все вокруг.

Искусанный мошкой, в порванной куртке, мокрый и грязный до пояса, он испытывал радостное чувство от мысли, что будет здесь жить.

Только через две недели добрались Коржи до Раздольного.

Прежде всего Леонтий увидел бараки-казармы поста, в то время пустовавшие.

Шесть дворов расположились по склону сопки. Четыре избы были сложены на скорую руку, две срублены из настоящего доброго леса, просторно и приятно на глаз. Аносов остался в Хабаровске. Прощаясь, он предложил Коржам остановиться у него в доме: найдется у меня, мол, не только угол, но и лишняя комната.

А вот какой из этих домов аносовский? Стояли дома саженях в двухстах друг от друга, лицом к долине Суй-фуна.

Леонтий направился наугад к крайнему.

Во дворе увидел мужика, чистившего ружье.

— Нет, я не Аносов…. Я Хлебников. А ты, мил человек, из Владивостока? Из Сибири переселился? Переселенцев хвалю — стоит переселяться. Только слабым не советую переселяться. Ты из каких будешь?

Хлебников смотрел на Леонтия маленькими колючими глазами. Мужики засмеялись, разговорились и пошли осматривать дом. Три большие комнаты и кухня в полдома!

— По-барски! — заметил Леонтий. — Так, может, ты меня и приютишь?

— Что ж, раз ты пришел ко мне… Богатства много?

— Два ружья, два топора, пила, медный чайник, противень, кастрюля да ящик с инструментами.

— С таким богатством жизнь начнешь настоящую, — сказал Хлебников.

Коржи заняли угловую комнату.

С возвышенности, на которой расположилось Раздольное, открывалась суйфунская долина. На юг она тянулась неоглядно. На запад, через семь верст, начинались горы, и шли они к китайской границе, покрытые дубом, ельником, кедровником, пихтачом, и, чем дальше, тем становились мягче, синее, как тучи, собравшиеся у горизонта.

После недавних дождей Суйфун и притоки его текли широко, полноводно. Высокие буйные травы на релках прибили потоки, занес ил, замыл песок.

В первый же день, когда Марья спустилась к реке, чтобы по-хозяйски осмотреть, какая здесь вода, как ее брать и что это за речушки Грязнушка и Клепка, она увидела пятнистого оленя. Животное стояло в кустах и пило из ручейка воду. Олень хорошо нагулял тело, был чуть поменьше маньчжурской лошади, с тонкими сильными ногами, стройной головой и большими внимательными глазами, которые он скосил на человека, однако не ушел, прежде чем допил свою воду.

«Не то лошадь, не то коровенка, — подумала Марья, — и человека не боится… Значит, будет нам жизнь в этом краю».

Раздольнинские мужики — Хлебников, Бармин, Бурсов — охотники и земледельцы, у каждого по тридцати десятин.

У Аносова тоже тридцать десятин, но возделан — клочок. Аносов торгует, богатый человек, уважают его во всех деревнях, станицах и в самом Владивостоке. Еремей Савельич! С начальниками за руку здоровается.

Самый нижний, шестой двор — Новака, содержателя почтовой линии Посьет — Раздольное.

Русские деревни и поселки от Раздольного — верстах в пятидесяти — шестидесяти, иные в ста и более. Но здешним людям кажется, что это недалеко, рукой подать. Впрочем, казачьи станицы поближе.

Много деревень по ту сторону гор на берегу Японского моря. Идти к ним нужно через тайгу, по старой манзовской тропе на пост святой Ольги. Однако туда не ходят: трудно!

Огороды в Раздольном были хороши, но поля Леонтию не понравились. Овес, рожь, ячмень: редкий, мелкий колос.

Стоял на коленях и пробовал землю. Вся в мелком щебне, будто кто из мешка насыпал камень!

— Он-то и мешает! — сказал Хлебников.

— Тайфуны тоже мешают, — заметил Бармин, черноволосый, с бородой по всему лицу.

Бармин разбил на южном склоне сопки плодовый сад. Участок заботливо расчистил, открыл теплу, защитил от холода… Расти, зеленей, приноси радость!

Но сад зачах.

— А в тайге, на моем же участке, в ста шагах отсюда — груши, как башни, в три обхвата!

— Добьемся, я думаю, и сада, — проговорил Леонтий. — Не может же быть!

Ему даже понравилось, что плодовый сад Бармина пропал. Не мог он здесь пропасть, а пропал. Значит, надо соображать, искать, побеждать.

Аносов не одобрял земледельческих затей своих односельчан: во Владивосток муку и фрукты привозят из Америки и Японии. Зачем же здесь мозолить душу? Привезут готовенькое, и сколько угодно. В Приморье нужно добывать то, чего в других местах нет… Вот лесом интересуются. Знакомый американец, капитан шхуны Винтер, говорил, что здешний кедр лучше орегонской сосны. Капиталы на этом кедре можно нажить! Охоту Аносов благословлял. Такой пушнины, как в нашем краю, нигде нет, Хлебников, хороший охотник, полжизни сдуру кладет на поле! А на полях у него овес да ячмень. То-то мир удивил. Манзы здесь на пушнине богатеют, а русский пришел и уперся, как бык, в землю!

Аносов дымил сигарой, остроносый, с русой бородкой, в синем пиджаке из заграничной материи.

— Вот и ты, Леонтий Юстинович, первым делом осматриваешь землю. На земле здешней не проживешь, силы отдашь! Хлебопашеством надо заниматься на Зее да на Амуре.

— Уж как-нибудь и в Раздольном, Еремей Савельеввич!

Осень здесь не походила ни на что. Леонтий, по правде говоря, боялся осени. Если трудно здесь после обыкновенных дождей, то каково будет осенью? Но осенью все выше поднималось небо, наливаясь синевой; солнечное тепло делалось нежнее, не утомляя жаром; солнечные закаты раскидывались все ярче, и Коржи по вечерам удивлялись красоте неба.

В сентябре приехал в Раздольное чиновник переселенческого управления Миронов.

Он внимательно расспрашивал Леонтия, откуда тот, что имел на родине, и расспрашивал так, что Леонтий, вначале при виде барина насторожившийся, вдруг стал говорить с ним без стеснения.

— Край здесь исключительный, — сказал Миронов. — Но требует труда и труда… И помнить надо, что это не Тула, не Рязань, да и не Омск.

Он закрепил за Леонтием двадцать десятин тайги и десять луга.

Вечером к Хлебниковым, у которых остановился Миронов, сошелся весь поселок.

Из кухни несся запах жареной кабанины. Дочь Хлебникова Глаша расстелила белую скатерть. Аносов поставил на стол пузатую бутылку с ромом.

— Чистейший! У Винтера взял бочонок… А слыхал я, ваше благородие, что английские военные корабли плавают возле берегов. Будто хотят поддержать Турцию и будто господин Занадворов полагал собрать отряд и посильно вооружить, потому что англичане высадятся либо в Патрокле, либо в Диомиде. Но будто адмирал сказал: не надо отрядов. У нас есть мортиры, будем бить перекидным огнем прямо в трубы ихних пароходов.

— Не высадятся они! — уверенно сказал Миронов. — Побоятся… Вот скоро будет почтовое сообщение с Хабаровкой. Рядовой третьего линейного батальона Батов пешком дважды прошел из Хабаровки во Владивосток. Тут, говорит, можно и дорогу проложить.

— Летом проехать напрямик — великое дело, — обрадовался Аносов. — Об этом пути еще Семенов, первый владивостокский житель, сокрушался. А ведь с чего Яков Лазаревич разбогател — с морской капусты! Прежде чем приехать во Владивосток, торговал в Ольге, а там китайцы добывали морскую капусту, он и насмотрелся.