Западные отроги Сигнальной огибала железная дорога, пропадавшая через три версты в скалистом ущелье. Там лежала деревня Гудзядзы. За деревней темнели поля гаоляна, чумизы, бобов.

Ближайшую сопку на восток изрезывали коричневые ленты окопов. Невысокие вершины и седловины указывали общее направление хребта к северо-востоку, туда, где, очевидно, сосредоточил свои войска Куроки. Там дымились биваки казачьих и японских передовых частей. И там была долина Тайцзыхэ, какие-то речки и ручьи, и над ними уже тянулись туманы.

С Сигнальной к Ляояну спускалась широкая военная дорога, с блиндажами для начальства по обе стороны.

Едва Свистунов пришел в батальон, как его вызвали к Ширинскому.

У палатки командира полка на складном стулике сидел Гернгросс и объяснял Ширинскому и командирам батальонов положение дивизии и задачи полка.

Полк не должен был подпустить японцев к деревням Маэтунь и Гудзядзы.

Гернгросс говорил обстоятельно и, кончив, спросил, все ли понятно.

— Все совершенно понятно, ваше превосходительство, — отозвался Ширинский, — кроме одного, весьма важного обстоятельства, Будет ли прикрыт наш правый фланг?

— Утешу вас, полковник: вправо и позади вашего правого фланга стоит генерал Самсонов с девятнадцатью сотнями казаков, а на одной линии с вами, верстах в восьми, одиннадцать сотен Мищенки. Поэтому ужинайте спокойно, а воюйте еще спокойнее.

Генерал пожал руку Ширинскому. Адъютант побежал за генеральским конем.

— Господа, — сказал Ширинский, когда Гернгросс уехал, — нам выпадает честь оборонять самый ответственный участок — Сигнальную гору, местопребывание командира корпуса. Кроме того, имейте в виду, наш правый фланг — деревня Гудзядзы — в то же время правый фланг всей ляоянской позиции. Туда сейчас же отправятся первый батальон и пулеметная рота.

Он нашел глазами Свистунова и сказал:

— На вас, капитан, я надеюсь.

«Надеешься, а подполковника где-то там придерживаешь», — подумал Свистунов.

— Вот, Коля, — сказал он Логунову, — хотел завтра отпустить тебя на целый день для выполнения твоих сердечных обязанностей перед Ниной Григорьевной, да уж увидитесь потом, после боя… И скажу в утешение: после боя будет приятнее.

В деревне Гудзядзы улицы имели направление с юга на север, что было удобно для подхода резервов. Деревню окружали плотные глинобитные стены с низкими толстыми башнями по углам. Фанзы и сараи тоже отделялись друг от друга земляными стенами.

— Ты присматривайся, Сурин, с точки зрения твоих пулеметов, — наставлял Свистунов. — Надо их поставить так, чтобы они уж всю службу сослужили. По правде говоря, ты из них стрелял?

— Будь спокоен.

— И пулеметы настоящие, бьют по цели и поражают ее?

— Будь спокоен, Павел.

— Тогда я счастлив, прямо счастлив, Мирон! Ты был бесшабашной головой. Командир пулеметной роты, по-моему, и должен быть разбойником.

Деревня была большая, пустая. Ветер гулял по брошенным фанзам, врываясь через открытые двери и выставленные рамы.

Батальон уже входил в Гудзядзы. Перед выступлением Логунов был у себя в полуроте. Он снова принял свою старую полуроту, оказавшись, таким образом, в подчинении у Тальгрена. Солдаты неторопливо готовились к походу. Всякие его размышления о том, правильна война или нет, вызвана необходимостью или преступными действиями правительства, отступили на второй план.

Для Логунова было ясно: здесь наконец разрешится то невыносимо томительное состояние, которое создавалось с начала войны. Он знал, что победы жаждут те, к кому он не мог относиться приязненно, но вместе с тем поражение отзовется горечью во всем русском народе.

— После Тхавуана, ваше благородие, — сказал Корж, — я так думаю, что мы его разобьем. Почему не разбить? Ведь били же.

— Командующий сам поведет армию, — сказал Жилин. — Говорил мне об этом ординарец из штаба полка. А раз поведет Куропаткин, то победит, потому что он всегда побеждал, и турок бил, и еще кого-то бил. Бил вдребезги. Японцы же если и били наших генералов, так других, а Куропаткина — ни разку…

В той свободе, с которой теперь разговаривали с ним солдаты и которая пришла как-то сама собой, Логунов находил глубокое удовлетворение. А ведь еще недавно стена стояла между ними.

Батальон пришел в Гудзядзы уже в темноте. Слышались возгласы унтеров, фельдфебелей, команда офицеров. Но вот загорелся костер, второй… яркие костры из гаоляновой соломы. Высокий свет костров поднялся над улицами, дворами и стенами Гудзядзы.

Рота быстро приспособила под оборону стену. В верхней кромке пробили бойницы; чтобы подниматься к ним, насыпали землю.

Когда все было кончено, Куртеев распорядился:

— Спать!

— Ты, Емеля, рядом со мной ложись, — сказал Жилин. — Думаю я о солдатской жизни; и чем, думаю, она легка? Солдатская жизнь тем легка, что есть приказ и солдат исполняет приказ. А что и почему — его не касается, Это уже господ офицеров касается.

Он устроил голову на соломе и закрыл глаза. В бою он решил быть рядом с Емельяновым, Все-таки человек-скала.

Подбросив в костер соломы, улегся и Корж.

— Между прочим, на Тхавуане я рассмотрел японское обмундирование, — сказал он. — Как все изготовлено… ну, тщательно-тщательно. И из какого, Емеля, материала добренного! Поясной ремень. Желтенький, широконький и шелковой желтой ниткой прострочен. А фляга легкая, и в ней вода с вином. На ногах сапог нет — башмаки. Посмотрел я башмак: подбит гвоздями. В таких башмаках можно лезть на любую скалу, не соскользнешь. На боку у него корзиночка с рисом. Ловко все. Очень мне понравилось. Ничего лишнего. Где же, думаю, у них вещевые мешки, шинели да палатки? Видать, кто-то за ними все это таскает. И между прочим, обнаружил я еще один предмет, у нас совсем невиданный. Как бы почитается в женском обиходе. Привязан на белом шнурочке веерок. Жарища была страшная. Попробовал я этим веерком… Братцы мои, жить можно! Заботливое у них начальство. Вот, Хвостов да Емеля, нам бы с вами по веерку.

— Корж! — крикнул Куртеев. — Был приказ спать…

— Спать так спать, — пробормотал Корж.

Костер потухал. Все явственнее проступали звезды, и куда то в тень уходили крыши фанз, стены и одинокая ива в углу двора.

Торчинов чистил револьвер на ступеньках крыльца небольшого домика, в котором жил Куропаткин.

— Ты что же расположился на самой дороге? — спросил Алешенька Львович.

— Никого не велено пускать.

— И меня?

— Только тебя. — Торчинов подвинулся.

Куропаткин крупными шагами ходил по комнате.

— Вы мне нужны, Алешенька Львович. Сейчас мы с вами заготовим приказы, и вы проследите, чтобы они своевременно дошли по назначению.

Алешенька сел за столик. В вагоне Сахарова, стоявшем на отдельной ветке, шагах в двадцати от куропаткинского домика, шторы были спущены — ведь там молодожены! Алешенька вспомнил, как Куропаткин на днях сказал ему задумчиво:

— Вот, Алешенька Львович, каков русский человек: война, завтра-послезавтра решительное сражение, а у него медовый месяц!

Куропаткин еще раз прошелся от стены к стене. По его быстрым движениям, по сжатым губам, по частому разглаживанию левого уса Ивнев увидел, что Куропаткин взволнован.

Алешенька тоже взволновался. Все, что было до Ляояна, казалось ему как бы прологом того, что должно быть под Ляояном. Все сомнения его отступили перед вновь вспыхнувшей верой в Куропаткина.

Куропаткин недавно, вернувшись из поездки в одну из дивизий, сказал ему:

— Я чувствую, Алешенька, — дух нашей армии крепнет с каждым днем. Солдаты и офицеры ждут не дождутся решительного сражения.

А иностранным корреспондентам в тот же день он заявил:

— Сейчас у нас превосходство в силах, мы отбросим японцев и, опираясь на ляоянские укрепления, будем наступать. Судьбы войны в наших руках. Моему другу маршалу Ойяме я испорчу настроение.

Он говорил своим ровным глухим голосом и слегка улыбался, как улыбаются люди, знающие про себя нечто очень приятное для всех.