— Дело не в том, муж или не муж, дело в том, чтобы не отвлекать сестер от их святых обязанностей. А муж может отвлечь внимание женщины еще больше, чем ухажер.

— Вы выражаете точку зрения противоестественную…

— Виноват, разумную. — Петров отвернулся к стене и замолчал.

Замолчал и Нилов. Сощурив глаза, он снова принялся читать свою ведомостичку. Вишневский нахмурился. Что может возразить человек, которого отрешили, выгнали!

Он сидел, насупясь и тяжело дыша.

— Ничего, ничего… Прошу, полковник, — сказал Нилов, выходя с ним из фанзы. — Горшенин, позовите сестру Вишневскую.

Вишневская увидела грузную фигуру мужа и побежала навстречу.

— Мумочка! — глухо сказал полковник, обнимая жену.

— Не смела ожидать тебя на побывку, но ожидала… Не ранен, нет?

Она повела его в палатку.

Катя сказала Нине.

— К Зое приехал муж. Они в палатке… Не ходи туда.

Раньше Нине никто не давал больше ее девятнадцати лет. Теперь все девическое ушло из ее черт. Движения, походка, манера говорить — все стало другим. Теперь Вишневская и Катя казались даже моложе ее.

Она сама это чувствовала. Чувствовала — и не радовалась и не огорчалась. Она вступила в мертвую пустыню, где не было ничего, на чем она могла бы с отрадой остановить свой взгляд.

Любое человеческое дело представлялось ей бессмысленным.

Правильнее было бы ничего не делать, в крайнем случае — молча засевать землю, молча убирать ее, молча съедать хлеб и запивать его водой. И домов не нужно, и городов, и книг.

Она представляла себе каменные горы и Колю в крови на камнях. Мертвому хочется укрыться в земле, а у него не будет могилы. Ужасно прийти на могилу к Николаю, но вместе с тем это была бы единственная отрада ее жизни: упасть на землю, под которой он лежит, охватить руками зеленый холмик и замереть, ни о чем не думая, всем существом переживая то, что могло быть и никогда уже не будет. К миру она не чувствовала сейчас ничего. Ведь существовал же мир без нее безмерное количество веков, пусть существует и дальше. Почему она обязана действовать на арене этого непонятного мира? Только потому, что какие-то темные силы вытолкнули ее на поверхность? Некоторые называют эту силу богом? Но от этого она не становится ни понятней, ни приятней.

Вечером она встретила Вишневскую.

Голубые Зоины глаза точно побледнели, пышные волосы разлетались на сквозняке. Она казалась скорее опечаленной, чем радостной.

— Знаешь, с мужем неприятности.

— Но ведь самое главное: он жив и здоров!

— Ты права. Неприятности приходят и уходят. Я хочу пригласить несколько человек. Посидим часок… Пусть рассеется.

… В палатке сестер рядом с Петровым Нина увидала пожилого полковника с багровыми щеками.

Она сразу узнала его: Тхавуан. Командир 23-го полка! Играл в палатке в карты. Так вот с кем неприятность! Вишневский скользнул по ней взглядом и не узнал. Нина пожала ему руку. Петров курил самокрутку. Горшенин и Зоя в углу палатки открывали консервы.

— О черном пиве, студент, подумайте, — сказал Петров, — в лавке за углом.

— К слову сказать, приказ Куропаткина по лазаретам, — заметил Вишневский, — запретить господам офицерам и прочее… А начальник его штаба готовится ко вступлению в законный брак, и будущая супруга его якобы проживает в Мукдене, но всем известно, что не в Мукдене, а в собственном вагоне начальника штаба. Разврат чистейшей воды! Тяжелейшая война, а второе лицо после командующего армией, начальник его штаба, изволит услаждать себя женскими прелестями. Доктор, вы самокрутки предпочитаете?

— Именно. Доза такая, которая соответствует. Простите, Нина Григорьевна, стоит проклятое облако, и никак… — Сильными взмахами руки он разгонял облако табачного дыма.

— Лицемер отъявленнейший, непростительный, — сказал полковник. — Позволяет себе всякие пакости. — Голос его задрожал.

— Костя! — напомнила ему Вишневская.

— Хорошо, хорошо, не буду. У меня дыхание перехватывает, когда вспомню о Куропаткине. Вы, я вижу, лазарет устроили крепко. Прямо госпиталь.

— Сарай, но просторно, — сказал Петров. — Стационар. Ведь отступать дальше не будем, приказали оборудовать по всем правилам. Деревянные кровати, чистое белье. И в достаточном количестве. Будет у нас не хуже, чем в любой общине Красного Креста. Заглянул к нам вчера доктор Дукат, главный врач санитарного поезда великой княгини Марии Павловны. До войны в Петербурге заведовал подачей скорой помощи. Образованнейший врач. Хвалил. Но, по существу, хвалить нечего. Я об этом говорю всюду и везде и со своим главным врачом в этом смысле нахожусь в постоянной вражде. Огромный процент раненых гибнет у нас до самой простейшей медицинской помощи! А почему? Потому что с поля боя мы выносим раненых только при благоприятных условиях! Не умеем выносить из огня, не умеем оказать помощи под огнем. В прежнее время, когда сражения были относительно непродолжительны, такой порядок можно было еще терпеть, сейчас он невозможен! И наконец, малая хирургическая активность в полевых условиях. Обмоем, перевяжем — и в тыл! А раненый нуждается в немедленной операции, и всем ясно, что живым до госпиталя он не доберется…

— Доктор, ведь лично вы постоянно нарушаете это правило, — сказала Вишневская.

Петров крякнул и поправил огненные волосы, спадавшие на лоб.

Горшенин принес в кувшине пиво.

— Есть шампанское, но бутылка, вместо двух с полтиной, тридцать пять рублей!

— Купцы любят деньгу, — усмехнулся Петров. — Этот барак обошелся нам столько, что в России можно было бы каменный дом построить.

Он разлил по кружкам пиво.

— Хотя и не полагается провозглашать тост, имея в руках кружку с пивом, — сказала Вишневская, — я поднимаю тост за благополучное окончание всех твоих дел, Костя.

Чокались. От стаканов шел тупой звук… Должно быть, и в самом деле чокаться пивом нельзя.

Нина встала из-за стола раньше других. На дворе было темно и прохладно. Едва сделала несколько шагов, как услышала, что ее окликает Горшенин. Вышли за ворота. Широкий ровный ветер несся с полей. Все таки хороший ветер.

Благодарная Горшенину за то, что он стоит рядом и молчит, Нина сказала:

— А Вишневский здесь куда смирней, чем в своей палатке у Тхавуана.

Юдзо лег на одеяло, накрывшись от комаров кисеей. Солнце село. Нежно светящаяся сероватая ткань облаков, их широкие острые крылья казались ему торжественным голосом природы. Природа говорила, пела, восклицала, чему-то учила, от чего-то предостерегала этим полетом облаков, этим нежным течением неба над притихшей землей.

Только что выяснилось обстоятельство, которое послужило причиной новой ссоры между капитанами Яманаки и Сакатой.

Саката пригнал из деревни Гудзятун больше ста носильщиков. Они отлично таскали батальонное и даже полковое имущество, однако их почти не кормили и при каждом случае избивали, полагая, что все китайцы ненавидят японцев и шпионят в пользу русских. В конце концов носильщики под руководством некоего Гао, захватив ночью две винтовки, пытались бежать. Их задержали. Командир полка приказал Сакате проучить беглецов. Что подразумевал он под словом «проучить»? Во всяком случае, что-нибудь обыкновенное. Не сразу стало известно, как Саката «проучил» сто тридцать пять китайцев. Он велел молодым, только что прибывшим солдатам пополнения уничтожить китайцев холодным оружием.

Когда Яманаки узнал об этом, он пришел в ярость. Подстерег Сакату на пустынной тропе, неожиданно вырос перед ним из-за дубов и преградил путь.

От волнения он говорил нечленораздельно. Саката мог только понять, что он, Саката, такой же гнусный убийца, как и его отец. Наконец Саката понял, что он опозорил всю японскую армию.

— Что же мне делать? — спросил он иронически.

— Неужели вас нужно учить?

Глаза Сакаты сверкнули:

— Вас, глупого человека, нужно учить! — сказал он и пошел прочь.

Он подал рапорт. Командир полка не счел возможным разрешить инцидент между офицерами собственной властью. Яманаки вызвали к генералу Футаки.