— Он из запаса? — спросил капитан Генерального штаба.

— В том-то и дело, что нет.

— Ну, знаете, тогда этому имени нет! Совершенно отказываюсь…

— Сведения достоверные, — говорил Ширинский, — советую, вернее, прошу произвести у него обыск. Убежден, совершенно убежден. И тогда уже без пощады. Вот откуда все это! Солдат — он сам ничего не придумает. Откуда ему придумать? Представьте себе, сидит мой солдат Емельянов, сырое мясо, чучело, и читает газетку в присутствии офицера, капитана Шульги!

Выборных, ходивших к Ширинскому, арестовали после ужина.

Поручик Жук, производивший арест, объявил, что выборные арестованы не за то, что ходили к командиру полка говорить о своих нуждах, а потому, что в лощине была солдатская сходка без разрешения начальства.

Арестованных увели на гауптвахту.

По ротам побежали фельдфебеля, офицеры надевали шашки и револьверы, через деревню шажком прогромыхала батарея, во главе ее на буланом коне ехал Неведомский.

— Казачков бы! — сказал Шульга денщику. — Когда ты чистил револьвер?

— В пятницу, вашскабродь.

— Смотри ты у меня!

Шульга заглянул к соседу Радомышельскому. Радомышельский поставил закуску. Офицеры пили, закусывали и соглашались, что солдат надо скрутить, послаблений не должно быть, послабления смерти подобны.

Сидели у окна, и вдруг Шульга увидел вооруженную толпу солдат, которая не шла, а как-то катилась по улице.

Шульга побледнел. Офицеры перестали жевать и говорить. А солдаты всё прибывали. Сомнения не было, на улицу вышел весь полк. У Радомышельского мелькнула мысль: встать и бежать задними дворами в поле!

— Это они к гауптвахте! — хрипло сказал Шульга. — Нет ничего страшнее солдатского бунта. Хуже мужицкого. Те же мужики, только с винтовками, да привычные убивать. На всякий случай заложите дверь.

Донеслось «ура».

— Игнат! — позвал денщика Радомышельский. Но денщик не отозвался.

Капитан заглянул в кухоньку. Денщика не было. Спрятался, а может быть, присоединился к роте?

— Да, братец, в таких обстоятельствах и денщик холуй, — сказал Шульга. — Значит, смели охрану гауптвахты. Одна надежда на батарею, если шарахнет по ним картечью…

В это время батальоны действительно достигли гауптвахты, которая занимала хуторок, обнесенный, как и все китайские дворы, глиняной стеной. Часовые посторонились, сотни людей ворвались во двор, гауптвахта была открыта, арестованные освобождены, и тысячеголосое «ура» раскатилось по полю.

Неведомский и Ширинский стояли во дворе штаба полка, и Неведомский говорил:

— Батарея, господин полковник, наотрез отказалась стрелять. И должен признаться… я стрелял по японцам, но по своим?! Советую вам инцидента не раздувать, а доложить осторожно, и возможно самому высокому начальству.

Неведомский сел на коня и направился к батарее. Полк, освободив арестованных, возвращался в деревню. Беспорядков не было.

Ширинский получил письмо, подписанное шестью офицерами. Подчиненные ему поручики и капитаны называли его поступок бесчестным. Командир полка нарушил слово, данное солдатам!

Ширинский сначала спрятал письмо в самый дальний карман сюртука, потом порвал на мелкие куски и развеял по ветру.

Но и это не облегчило его чувств.

Свистунов, один из подписавших это письмо, прошел по батальону и во всех ротах говорил:

— Может быть, вы и правы, что самовольно освободили своих делегатов, но по головке вас за это не погладят!

— Ваше высокоблагородие, ведь честное слово дал не трогать!

Логунов поехал к Неведомскому. Празднично-радостное настроение его сменилось тревожным.

— Надо, Николай, прежде всего оценить обстановку, — сказал Неведомский. — Солдаты освободили своих арестованных товарищей? Возможно, на это махнут рукой, но, возможно, пришлют карательный отряд. И тогда полк либо сложит оружие, что повлечет за собой всем известные последствия, либо не сложит. И может быть, это будет началом вооруженного восстания…

Неведомский стоял, сунув руки в карманы брюк. Он был на голову ниже Логунова и смотрел на него, наморщив лоб.

— Нет, едва ли, — охладил он сам себя. — В армии, как говорится, стихийное недовольство, организованного мало. А без организованного — вооруженного восстания не поднять.

Закурили и сели у окна.

— Как хорошо! — сказал Логунов. — Хоть и тревожно, но как хорошо: человек пробуждается! Уже нет солдата, есть человек.

Ширинского вызвали к Линевичу. Приехал он в штаб армии, но оттуда его направили к главнокомандующему на квартиру.

У дома, прислонившись к стене, стоял сотник в одной тужурке и грелся на солнце.

По сходству с Линевичем Ширинский догадался, что перед ним сын главнокомандующего, поэтому взял под козырек раньше, чем сотник собрался отдать честь ему.

— Его высокопревосходительство дома?

— Так точно, прошу, господин полковник.

Свет в комнате был такой, что лицо Линевича показалось Ширинскому необыкновенно морщинистым. «А ведь ему еще нет семидесяти», — подумал Ширинский.

— Опять у вас? — спросил Линевич.

Полковник стоял навытяжку и молчал.

— И как это вы допустили? Ну, кто из ваших офицеров вышел навстречу солдатам? Вы, полковник, вышли?

— Никак нет.

— В том-то и дело, мер не приняли, допустили солдата до безобразий, а потом в барабан бьете.

Усы у Линевича были длинные, густые, и концы их покрывали бородку.

— Теперь будете казаков просить?

— Ваше высокопревосходительство!..

— Казаков, спрашиваю, будете просить? А если ваши стрелки встретят казаков залпами, что тогда? Ведь это стрелки первого Сибирского корпуса первой дивизии и первого его императорского величества полка! Драться-то они умеют! От казаков один пух пойдет.

— Так точно, — пробормотал Ширинский.

Линевич пожевал губами.

— Солдаты у него недовольны, а командир и офицеры не принимают никаких мер!

Ширинский стоял выпучив глаза. Он никак не ожидал, что разговор повернется именно так. Он думал, что Линевич поймет его с полуслова. Ведь беспомощна кучка офицеров среди взбунтовавшихся солдат!

— Политические требования, ваше высокопревосходительство!

Линевич поморщился.

— Какие там могут быть политические требования у русского солдата? Домой хотят — вот и вся политика. Сколько запасных вы уволили?

— Не было еще прямого распоряжения.

— А без прямого?

— Ни одного.

— Вот причина бунта в вашем полку. Теперь вызвать вам казаков, батарейку, устроить сражение, пусть по всей Российской империи и за границей знают, что у Линевича в Маньчжурской армии полки режут друг друга. Замечательно поднимем престиж государя императора. А надо сказать, что командиры полков у меня, — он привстал и прошептал, — дураки, а офицеры преступно бездеятельны.

Спина у Ширинского взмокла, противная испарина выступила на лбу.

— Отпускай запасных, — прошипел Линевич. — Когда отпустишь — доложишь. Поручик Логунов в вашем полку? — спросил он минуту спустя.

— Так точно, — упавшим голосом пробормотал Ширинский.

— Направить его ко мне.

Наутро Логунов явился к Линевичу.

Линевич долго молчал и жевал губами, разглядывая молодого офицера.

— Ширинский бог знает что о вас наговорил Лешу. О чем это вы там беседовали с солдатами? Прокламации им читали?

— Ваше высокопревосходительство, — сказал Логунов, — теперь такое время; хотим мы или не хотим, прокламации проникают отовсюду. Солдаты читают их сами. Я решил, и, по-моему, решил правильно: как только в мои руки попадает прокламация, спокойно иду в роту, читаю и разбираю ее вместе с нижними чинами.

— Ага! — сказал Линевич, откидываясь в кресле.

— Ведь когда читает такую прокламацию ротный командир и дает при этом разъяснения, она теряет, ваше высокопревосходительство, свою силу.

— А это неплохо, поручик. Так, так… Именно, читает и объясняет ротный командир.