— Возмущение! — крикнул Цацырин.

— Да, — согласился Грифцов, — я мягко выразился. Именно — возмущение! Что же касается боязни представителей меньшинства, что либеральная буржуазия, увидев на Невском организованные ряды рабочих, шарахнется от революции, а нам одним, мол, ее не сделать, — скажу, что корни этой боязни в том, что меньшинство не мыслит дальше буржуазной революции. Пролетариат же хочет не буржуазного господства, а социализма. Пролетариат хочет, чтобы царя и буржуазию разгромили на полях сражений в Маньчжурии, ибо тогда восставшему народу легче будет совладать со своими угнетателями здесь, в Питере, в Москве, в Баку, в Нижнем Новгороде — везде, где живут и дышат они, его враги. Долой захватническую позорную войну, долой самодержавие!

Дашеньке казалось, что она впервые слышит Грифцова. Его выступления в рабочих кружках, на рабочих собраниях носили иной характер. Голос приобрел жесткий, стальной оттенок. Худое лицо четко вырисовывалось на темных обоях, и не было в нем ни мягкости, ни добродушия: Антон знает истину и знанием своим не поступится!

Она в себе ощутила такую же твердость, и сердце ее наполнилось радостью: другого пути нет! Только этот путь!

Оглянулась на свою «заставу». Здесь были представители заводов Невского, Обуховского и Александровского. Оглянулась, улыбнулась им, и они улыбнулись ей.

— Ну так как же? — спрашивал Грифцов. — Будем голосовать предложение товарища Глаголева об отмене антивоенной демонстрации?

Ему ответил гул протестующих голосов. Даже некоторые меньшевики отвергли предложение своего руководителя. Дашенька ясно слышала голос старика Вавилова, отца Варвары Парамоновой.

— Значит, согласны с решением Петербургского комитета? Тогда приступим к обсуждению всего того, что необходимо для его выполнения…

… После собрания расходились медленно, по одному, по двое. В соседней комнате делегаты окружили Антона, Цацырин рассказывал об антивоенных, боевых настроениях рабочих и, между прочим, о продолжающемся бойкоте черносотенца Зубкова. Он описывал фигуру Зубкова, теперь ежедневно пешком странствующего в Лавру на богомолье, потому что иные средства ему не помогли.

— Идет с палочкой и согнулся, товарищ Антон. Честное слово, и костюм какой-то несуразный, драная поддевочка, не то на вате, не то на облезлом баране, и сапоги, от душевной скорби, нечищеные…

Он рассказывал, как несколько человек, в том числе и Михаила Малинина, которого из-за дочерей теперь считают на заводе неблагонадежным, вызвали по поводу бойкота к заставскому приставу Данкееву и тот грозился всех арестовать и выслать по этапу из Петербурга. Тогда Михаил сказал: «Ваше высокоблагородие, бойкота никакого нет, и даже слово это мастеровому неизвестно… А русский человек волен покупать то, что его душе потребно, и там, где его душе приятно. Своими деньгами, у царя заработанными, платит!..» И ничего… Покрутил усы Данкеев и отпустил.

— Отлично, — смеялся Антон. — А знаете, недавно на Трубочном заводе во время празднования тридцатипятилетия службы его превосходительства начальника завода в присутствии трехсот рабочих были разбросаны наши воззвания. Рабочие стоят, читают, про молебен забыли. Среди начальства паника. Великолепное зрелище!

… Таня выходила одной из последних. Фонари тускло освещали мокрый булыжник Сенной площади. Извозчик, косо сидя на козлах, трусцой ехал у тротуара, — должно быть, тоже недоволен дождем, хотя в дождь больше пассажиров, чем в хорошую погоду. Выработал ли он свои пять рублей хозяину? Пять хозяину, остальные себе… А может быть, это извозчик-собственник?

— Извозчик!

Вот она под верхом экипажа, приятно откинуться на подушки и спрятаться в темноте. Мимо церкви идет Сережа Цацырин. Поднял воротник куртки, сунул руки в карманы, идет широкой, развалистой походкой подгулявшего человека.

Таня занималась теперь не только своим Невским районом, но бывала и за Нарвской заставой, и на Васильевском острове. Меньшевики вели себя вызывающе, — по-видимому, они решили овладеть Петербургским комитетом и поставить под контроль не только петербургскую организацию, но и комитеты по всей России. Их успех приведет к тому, что партии, могучей организации, способной принять бой с царизмом, выиграть его и изменить лицо страны и всего мира, такой партии не будет. Будут кружки, где станут разглагольствовать интеллигенты и распропагандированные ими рабочие, усилятся мелкие стычки по экономическим вопросам. Мир на долгие десятилетия останется миром несправедливости, эксплуатации и узаконенного рабства.

Она так ясно все это видела, так ясно видела нелепость того, что ленинский план создания партии может быть приостановлен литераторами из заграничной лиги и господами, сочувствующими им, что была готова на все, лишь бы помешать этому вопиющему предательству.

После арестов большевиков были потеряны связи за Нарвской заставой и на Васильевском острове. Меньшевики, имевшие свои собственные связи, пользовались этим, лишая рабочих боевого руководства и всячески внушая им свои взгляды.

Надо было действовать и осторожно и смелее, чем раньше. Почти ежедневно Таня встречалась с Грифцовым. Он многое поручал ей, он верил в ее проницательность, наблюдательность. Встречались они на углах улиц, в церквах, где богомольно становились в сумраке колонн, в ресторанчиках, где закусывали, пили чай, и посетители считала их обычной парочкой.

В ресторанчиках они говорили о разном, и это были минуты отдыха. Иногда в углу зальца хрипел граммофон, иногда пианола наигрывала вальсы, цыганские романсы и русские песни. Смешно, без участия человеческой руки, опускались клавиши.

Над меньшевиками в вопросе об антивоенной демонстрации одержана победа. На демонстрацию они согласились, и даже Красуля включился в общую работу. Но нужно быть настороже… Антон передавал Тане свои наблюдения над меньшевиками в Швейцарии: лицемерны, нечистоплотны, влюблены в собственные чины и ранги.

Они расставались на улице. В этот поздний осенний месяц часты были дождь, туман, не проглядывало солнце, свинцовая пелена висела над огромным городом, со взморья налетали ветры. Нева, реки и каналы взбухали, покрывались короткими сердитыми гребнями, у прохожих распахивались полы пальто, вырывались из рук зонты, городовые на улицах стояли в длинных макинтошах. Но все равно все было очень хорошо: косой мелкий дождь, потоки из водосточных труб, дворники, метлами сгонявшие с тротуаров воду, особый в дождливую погоду глухой стук экипажей — все было хорошо. Все это соответствовало сейчас тому возбуждению, которое шло от каждого листа газеты, и тому ожиданию больших и знаменательных событий, на рубеже которых стоял рабочий класс и весь русский народ.

Несколько раз Таня присутствовала на собраниях студенческой социал-демократической организации, которая тоже готовилась к антивоенной демонстрации.

Из уст в уста передавали слова Горького, выступившего на рауте в зале Павловой. Он сказал: «Необходимы самые крайние и радикальные способы борьбы с правительством… Если будет демонстрация на улице, то не давать себя бить нагайками и топтать. Пускать в ход револьверы, кинжалы и собственные зубы… Иначе уличные демонстрации не имеют смысла».

Полиция получила сведения о готовящейся демонстрации. Конные городовые и казаки Атаманского полка разъезжали по улицам, патрулировали гвардейцы.

В четыре часа дня Таня возвращалась домой по берегу Большой Невки. Серые плоты колыхались у серых берегов. Поленницы дров, баржи, река, небо, деревья, заборы — все было серое. Но ничего, и этот цвет хорош, хорош сырой сильный ветер. Сегодня она наладила связь с путиловцами! Конторщик, осторожный, сумрачный человек, долго ни на что не откликался. Наконец сознался, что к женщинам до сих пор относился с предубеждением. Оказался отличным товарищем, будет работать!

У поленницы дров, в полушубке и накинутом поверх него брезентовом плаще, сидел сторож с трубкой во рту, Таня оглянулась не на него, просто захотелось ей посмотреть на полукруглый изгиб реки, на низкую тучу, которая, медленно клубясь, накатывалась от Старой Деревни. И вдруг увидела, что сторож следит за ней, вытянув шею. Почему? Чем она могла заинтересовать сторожа?