Немного отдохнув, Цянь снова взялся за мотыгу.

С берега бежали мальчишки, голые, уже почерневшие на весеннем солнце.

— Пять лодок! Пять больших лодок на повороте!

Цзюнь-жуй бросил мотыгу и поспешил к берегу. За ним все побросали мотыги. Вдоль мели двигалось пять лодок.

— Аджентай едет! — негромко сказал Цянь.

Посмотрел на сына, на односельчан, на голых мальчишек, стоявших на косе по колено в воде. После слов Цяня стало тихо, хотя и без его слов все видели, что едет Аджентай.

Начальник знамени вышел на берег в красной куртке, с нефритовыми четками на груди, с амулетом — оправленным в серебро сердоликом, спускавшимся на шнурке вдоль спины к поясу.

Из толпы выступил Цянь и, приветствуя, упал на колени.

Не обращая на него внимания, маньчжур пошел в деревню.

Опять приехал! Солнце светило, поля ожидали человеческого труда, ветер веял с большой реки, надо было в горы уходить на пантовку — и все теряло смысл, потому что приехал Аджентай!

У деревни маньчжур остановился. Цянь подбежал к нему.

— Веди!

Цянь повел к себе. В фанзе он тонким прерывистым голосом приказал женщинам постлать на каны свежие циновки и принести одеяла.

Солдаты разбрелись по дворам. Не теряя времени, они стали ловить свиней. Задымили трубы, запахло свежей свининой.

— Скоро вы будете сыты, совсем сыты, — мрачно говорили хозяева, отправляя в котлы свое добро.

Цянь в безнадежной позе стоял на коленях перед Аджентаем.

— Великий господин, вот именно столько у нас охотников! С прошлого года не прибавилось… один погиб в тайге… Насоболевали совсем мало… Ходовой соболь не пришел… Поздно зимой он пришел, когда мы уже ушли из тайги. Ты ведь знаешь, да-цзы ходят на лыжах, мы, китайцы, — нет.

В фанзу вошли четыре солдата с длинными кленовыми палками.

Цянь вздрогнул и опустил голову.

— Господин, все, что у нас было, взял Су Пу-тин. Мы ему должны за мотыги, лопаты, сохи, за порох и пули… — старик перечислял безнадежным голосом.

— Врешь, жадный старик, ты припрятал! — крикнул Аджентай. — А если не припрятал, так почему для меня не припрятал?

Солдаты тут же повалили старика, сорвали улы, один сел на спину, второй на икры, третий стал бить палками по пяткам.

Цянь завыл тонко, нечеловечески. Жена его, варившая свинину, повалилась ничком, услышав этот вопль. Он несся над двором, над соседними дворами.

Потом к Аджентаю привели Цзюнь-жуя.

Целый день в деревне раздавались вопли.

— Почему отдали Су Пу-тину? Давайте что припрятали!

Начальник знамени нагибался над голыми пятками, голыми спинами, заглядывал в мутные глаза.

— Почему не спрятали для меня?! Еще пятьдесят палок…

Аджентай прожил в деревне три дня, затем отправился вверх по реке, к фанзам одиноких охотников ман-цзы и шалашам да-цзы.

Когда скрылись вдали на реке лодки маньчжура, крестьяне собрались во двор Цяня.

Избитые, ограбленные, они заговорили все сразу:

— Жаловаться! Жаловаться!

— Кому жаловаться?

— Русским!

От всего перенесенного глаза Цяня были воспалены и слезились. Он курил ганзу, затягиваясь до отказа, опаляя себя горьким, едким дымом.

По всем рекам и речкам края, по всем притокам и ключам шла кета.

Известие о том, что едет Аджентай, застигло удэ в самую горячую пору рыбной ловли. Только немногие успели бросить свои шалаши, погрузить на баты имущество и бежать в верховья, в глухие, запутанные протоки.

Ируха и отец его Бянка, вернувшись с полными оморочками давы в свой шалаш на косе, сразу увидели, что пришло несчастье. Чужие лодки стояли у косы, чужие люди бродили возле шалаша.

Аджентай, как только подъехали охотники, сердито закричал:

— Ну! Долго мне вас ждать?!

Прошел в шалаш. Солдаты с палками стали у входа.

Аджентай ни о чем не спрашивал. Он перевернул в шалаше все, обыскал всех и на груди у Люнголи нашел десять соболиных шкурок. Ируха понял: жена хотела спасти достояние семьи, но не успела убежать. Глаза Аджентая сверкнули, ударом кулака он выбросил молодую женщину из шалаша, ее подхватили солдаты, растянули на песке, взмахнули палками…

— Не смотри, не смотри! — приказывал Бянка сыну, но Ируха смотрел, задыхаясь от страха и гнева.

Вечером Аджентай отправился дальше. Люнголи лежала в шалаше. Мать — анинга — обкладывала тело избитой травами, приговаривая, успокаивая:

— Еще не то бывает, еще не то бывает!

Бянка сидел у огня и думал. Чем он теперь будет расплачиваться с Лэем? Вначале ласковый и обходительный, Лэй теперь был суровее Аджентая. Все ему были должны. Добывали соболей, лис, енотовидных собак, белок и никак не могли покрыть долга.

Бянка курил трубку, тяжело вздыхал и смотрел, как выходит дым в отверстие вверху шалаша.

Купец обманывает. Но нет сил доказать обман. И все меньше дает Лэй товаров, и все больше кричит и требует шкурок. И весна уже не в радость, и зимняя охота не в радость.

На соседней косе бьет даву Бимули. В позапрошлом году, когда он рассчитывался с Лэем, Ируха приехал к нему.

Бимули, горячий человек, кричал Лэю:

— Не может быть!.. Я столько шкурок тебе уплатил — и все должен?

На купца, на хозяина кричал!

Но Лэй не рассердился, покачал головой и сказал добродушно:

— Какой сердитый… Все недоволен! А я привез тебе подарок. Ты куришь табак! Табак — это тьфу! Вот этого покури. Люди думают: что такое счастье? Я тебе скажу: ты узнаешь счастье, когда выкуришь эту трубку.

Он достал из мешка две коробочки. В одной лежала лампочка, трубка, толстая игла, во второй порошок, напоминавший толченую сосновую смолу.

— Вот как надо курить…

Лэй набил трубку порошком, прилег на шкуру и стал греть трубку над лампочкой. Потом передал трубку Бимули.

— Счастливые люди не сердятся… попробуешь счастья — сердиться перестанешь!

Бимули попробовал. Зимой на охоте Ируха встретил его и с трудом узнал «счастливого» человека. Лицо его почернело и вздулось, он быстро уставал и, найдя след ходового соболя, не преследовал зверька. С собой он имел порошок, лампочку; дважды в день, наломав сосновых лап, устраивался под деревом и забывал все на свете.

Бимули не брал у Лэя ни муки, ни крупы, ни чего-либо иного, нужного для хозяйства, — только таинственный порошок счастья — опий. Он больше не сердился на Лэя, он стоял перед ним на коленях и молил дать покурить. Когда в оплату за опий у него не хватило шкурок, он заплатил женой.

Хорошая у него была жена, сестра Люнголи, такая же ловкая, быстрая, веселая. Лэй перепродал ее на другую реку.

В шалашах рассуждали: должно быть, очень большое счастье опий, если Бимули теперь ничего не надо, кроме опия. И многие из любопытства и зависти просили у Лэя хоть немного этого счастья. Однако Лэй давал не всем, а только тем, кто сердился и спрашивал: «Как это так: все таскаю шкурки, все таскаю — и все тебе должен?!»

Ируха не кричал и не спорил — ведь он был родственником Лэя, его сестра уже родила Лэю двух сыновей. Как-никак один побольше, другой поменьше…

Он молча выслушивал все возрастающий счет долга и, только уходя, спрашивал:

— Сколько надо шкурок, чтобы рассчитаться с тобой?

— Иди, иди, охоться, на будущий год рассчитаешься!

…Через месяц после посещения Аджентая Лэй рано утром высадился на косе.

Встретили его молчаливо. Люнголи, делавшая возле шалаша чумашки, скрылась в чаще.

Когда Лэй вынул банчок спирта, у Бянки не хватило духу сказать: «У нас нет ни одной шкурки!»

Выпил и попросил еще. И анинга — мать — выпила. Ируха тоже не отказался.

А потом началось нехорошее.

— Зачем вы ему отдали? — сердился Лэй. — Я ваш хозяин.

— У него солдаты.

Бянка вскочил и рассказывал, как солдаты били Люнголи. На Лэя рассказ не произвел никакого впечатления.

— Я вам не дам ни крупы, ни пороху. Столько лет давал, а вы оставили меня в дураках! Аджентаю поклонились!