— Разошлись по баракам, — прошептал управляющий, — но… работать не хотят. Забастовка!
Известие было настолько невероятно, что оба некоторое время смотрели друг на друга в немом изумлении.
Когда изумление прошло, Мондзабуро, все еще не веря в возможность забастовки, надел шляпу, схватил трость и побежал в казармы.
Работницы, встречая его, кланялись в ноги, а на вопросы отвечали:
— Ая-сан объяснит…
— Какая Ая-сан? Где эта Ая-сан?
Перед дверью во вторую казарму он увидел Ая-сан.
— Вот, господин, наши требования, — Аяко протянула ему длинный листок бумаги.
Фабрикант взглянул на тщательно выписанные значки «кана»:
«Десятичасовой рабочий день.
Право свободно переписываться.
Право свободно выходить за ворота.
Право свободно встречаться с родителями и с кем будет нужно…» — еще какое-то право, еще какие-то права!..
В глазах Мондзабуро запестрело, он разорвал лист на мелкие клочья и пустил их по ветру.
— Ну!.. — крикнул он, поднимая кулак.
Аяко скрылась за дверью барака.
Управляющий и конторщики стояли поодаль.
— Будут работать, — убежденно сказал фабрикант. — По чьи это штучки? Требования! Кто здесь социалист?
Он смотрел на управляющего, на конторщиков. Подобострастные лица. Нет, эти не социалисты.
Ханако работала, но, в сущности, она только делала вид, что работает, — сегодня она не могла работать. Сегодня японские девушки поднялись против рабства. Терпели тысячу лет. Больше не будут! Забастовка! Требования! Все думают, что японская женщина способна только падать на колени перед своими мучителями. Теперь убедятся, что это не так.
Она вспоминала рассказы Ивана Гавриловича о русских стачках, брошюры, которые она читала. Русские женщины и японские женщины. Два мира! Но так ли это? У всех женщин мира одна судьба!
Управляющий и конторщики бегали из казармы в казарму.
Каждый час дорог! Каждая минута! Срывается военный заказ! Господин Мондзабуро поехал в полицию…
Девушки были подготовлены тщательно. Как отлично работал Кацуми! Встречая его мальчиком в деревне, с икрами, искусанными пиявками, Ханако никогда не думала, что из него выйдет такой революционер! Сейчас он исчез с фабрики, больше не увидят здесь старшего сторожа! Для связи останется она.
4
Забастовка длится вторую неделю. У Такахаси сложное положение — выгнать старых и законтрактовать новых? Но в один день не законтрактуешь три тысячи, к тому же сейчас неподходящее время: мужчины ушли в армию, кто же продаст дочь? Дочь сейчас нужна в хозяйстве.
Вот когда поднимется на девчонок цена!
Но он и не думал уступить, ни разу не приходила ему в голову подобная нелепица. Ничем он не поступится!
Полиция окружила территорию фабрики плотным кольцом. Выдавали пищу раз в день: горсть редьки!
Управляющий ежедневно обходил бараки. В бараках была тишина.
Окна, заклеенные красной вощеной бумагой, создавали в клетушках полумрак. Матрасики лежат сплошными рядами от стены к стене. На них — забастовщицы. Холодно. Фабрика перестала отпускать уголь для хибати. Девушки жмутся друг к дружке в своих тоненьких кимоно. Когда управляющий входит, они садятся и кланяются.
— Ну что, — начинает он спокойно. — Ведь уже прошла неделя! Что вам надо? Японская армия воюет, а вы?
Постепенно он теряет спокойный тон, девушки неподвижно сидят перед ним, склонив головы. Стена! Камни! Ни слова в ответ, ни звука!
Он идет дальше. В последних бараках он начинает прямо с ругани. Топает ногами, подносит кулаки к склоненным головам.
Закрыли уборные. Закрыли водопровод. Вот пусть посидят без воды!
Каждый вечер приходила Ханако на свидание с Кацуми и Нисикавой. Союз металлистов собрал несколько сот иен в стачечный фонд, но налетела полиция и отобрала деньги.
«Рабочий мир» напечатал статью в защиту забастовщиц, но номер был конфискован, редактор оштрафован.
— Закрыли водопровод! — Нисикава взволнован, как и все в эти дни. — Эта забастовка и митинги против войны — вот оружие «Сякай Минсюто». Сен Катаямы нет в Японии, но он по газетам знает о том, что рабочий класс организованно сопротивляется. Додумались же — закрыть водопровод!
— Ая и ее подруги, — говорит Ханако, — дошли до такой степени возмущения, что не уступят… Они останутся без воды!
— Но как же без воды? — обращается Нисикава к Кацуми.
У Нисикавы косматые брови. Он невысокий, жилистый. Журналист.
— Сегодня ночью надо пронести им воду, — говорит Ханако.
— Сколько же нужно пронести воды? — щурится Кацуми. — Целое озеро? Надо открыть водопровод!
Три человека сдвигают подушечки и столики в маленьком ресторанчике, в предместье. Принесли чай… Люди отдыхают за чаем… Кацуми подробно рассказывает, где водопровод и как его открыть.
Открыть просто, если пробраться к водопроводу. А вот как к нему пробраться?
Ханако должна открыть водопровод!
Разрабатывают план…
На следующий день Ханако осталась в конторе. День был суматошный: хозяин приказал вычислить убытки за все дни забастовки и прибыль, которая была бы, не случись предательства старшего сторожа.
Девушка кончила поздно вечером и вышла во двор. Двор был пустынен, полицейский стоял у ворот и смотрел на бараки. Ханако пошла в противоположную сторону, к столовой. Около кухни лежали штабеля ящиков. Ханако устроилась между ними. Сумерки. Быстро стемнело. Вспыхнули фонари: раньше Мондзабуро скупо освещал двор, теперь же не жалел света.
Отсюда, из-за ящиков, Ханако видела водопроводную. Как она и предполагала, сторож не сидел безвыходно на своем посту. У него были свои дела, и он несколько раз уходил.
После полуночи Ханако начала красться вдоль стены столовой; от края стены до водопроводной было совсем близко, она сняла гета и, держа их в руке, стояла наготове.
Вот сторож вышел и опять отправился по своим надобностям. Пропадал он каждый раз минут на десять, Ханако для операции нужна половина этого времени.
Она проникла в водопроводную…
Всего-навсего надо было повернуть на полоборота колесико крана!
Заметит сторож, что повернуто колесико, или не заметит? Нет, не заметит!
В казармах сейчас уже шумит вода, уже пробудились все, уже пьют. Тем же путем Ханако ушла назад. Дело было сделано. Как хорошо!
Следующий день прошел, как обычно проходили теперь дни. Сменились полицейские посты, кто-то приезжал, кто-то уезжал, управляющий отправился по баракам усовещевать и грозить… Никто ничего не говорил о воде, и Ханако решила, что все прошло отлично: девушки напились, может быть, даже сделали запасы, а потом прикрыли краники в бараке до ночи.
Домой Ханако вернулась к вечеру, и вечером же пришел дядя Ген.
— Здравствуй, здравствуй… — сказал он небрежно сестре, снимая ботинки и проходя в комнату. — У тебя холодно, не жалей угля, не такая ты уж бедная, Масако!
— Сейчас, сейчас. — Женщина побежала в кухню насыпать в хибати горячих углей.
Она поставила печь около брата, тот протянул к углям ладони и, удовлетворенно покрякивая, шевелил пальцами.
— Девчонка где?
— Хана только что вернулась… она моется.
— Моется, моется! Она у тебя первая моется? Ты еще, вижу, не мылась.
— Пусть первая, она устала.
— Ты обращаешься с ней как с сыном, а она всего-навсего дочь!
— Пусть дочь! — упрямо сказала Масако.
Ген внушительно замолчал. Он поворачивал ладони, шевелил пальцами, пыжил щеки.
— Может быть, тебя чем-нибудь угостить? — несмело спросила сестра.
— Чем ты можешь меня угостить? Я только что ел жареную телятину с салатом. Чем же ты можешь меня угостить?
— Вы любите хлеб, поджаренный в масле. Я всегда для вас берегу немного хлеба.
— Ну что ж — поджаренный в масле хлеб?.. Там, в кармане у меня, бутылка сакэ, достань…
Весь этот разговор Ханако слышала. С самого детства дядя Ген внушал ей страх. Никого она так не боялась, как его. Потому ли, что он имел над ней власть, как старший мужчина в семье после исчезновения отца, но, вернее, потому, что она чувствовала его ненависть. Он ненавидел племянницу.
