Глаголев сидел, как всегда, несколько в стороне и курил сигару. Красуля подошел к нему, поздоровался, спросил тихонько, нет ли инструкций от ЦК.

Глаголев кивнул головой. Кивок мог означать и то, что инструкции имеются, и то, что их нет.

— По какому поводу, Валериан Ипполитович, и что наших милых не видно?

— Собрание экстренное, чрезвычайное, по поводу антивоенной демонстрации… А большевички явились… но не в полном составе — троих, и самых главных, нетути…

— Ну и слава богу, Валериан Ипполитович!

— Аминь!

Председательствовал Глаголев. Он сразу же объявил, что демонстрация невозможна: полиция про нее осведомлена, начались аресты и будут всё усиливаться, и, так как не все рабочие настолько развиты, чтобы сознательно участвовать в демонстрации и отстаивать требования комитета, демонстрация неизбежно выльется в столкновение с полицией и войсками. Несомненно, что размер манифестации, ее неизбежный бурный характер испугают либеральную часть общества и тем самым повредят делу революции. И если раньше сторонники меньшинства не соглашались на демонстрацию, а потом под давлением большевиков согласились, то, рассмотрев вопрос в третий раз, меньшинство заявляет, что согласиться не может.

Большевики выступили со своими прежними доводами, но большевиков было немного, и меньшевики, не стесняясь, мешали им говорить, кричали, стучали, а друг Красули Куприянов даже засвистал, заглушая слова широкоплечего черноволосого рабочего, который наконец обратился к председателю с просьбой навести порядок.

— Что поделать, — сказал Глаголев своим высоким ломающимся тенором, — ваши слова возмущают товарищей. Высказывайте более разумные, соответствующие логике истории мысли. Все ясно. Я ставлю на голосование вопрос об отмене демонстрации.

Красуля следил за поднявшимися руками. Большинство! Антивоенная демонстрация отменена.

Большевики сгрудились у окна. Черноволосый подошел к Глаголеву:

— Почему присутствуют не все члены комитета? Где товарищ Антон?

Глаголев пожал плечами:

— Успокойтесь, товарищ. Совещание экстренное, поэтому мы не всех по техническим обстоятельствам могли известить. Вы сами знаете: такие обстоятельства законны.

— Иной раз некоторые обстоятельства отдают подлостью.

— Но, но! — высоким гордым тенором произнес Глаголев. — Кто дал вам право?

Большевики один за другим покидали заседание.

Куприянов подозвал Красулю:

— Нас просят остаться еще на несколько минут.

Красуля кивнул головой.

… Через полчаса он вышел во двор, оттуда на улицу. Мелкий дождь несся с шорохом по улице. Красуля вспомнил Машино посещение, на секунду стало не по себе, но он быстро отогнал неприятное чувство. Несмотря на дождь, он прогулялся по Владимирскому, постоял на углу Невского. К «Палкину» уже подкатывали лихачи. Военные шинели, котелки, цилиндры, форменные фуражки. Молодой человек задел Красулю плечом: «Пардон!» Он шел по лужам без калош, в щегольских ботинках, слегка опираясь на трость.

Фонари и витрины сияли сквозь дождь, вдалеке показывались сияющие пятна и плыли над улицей. Только вблизи за ними вырисовывались крупы коней и темные, блестящие контуры экипажей.

Звонила конка. Коночник крутил тормоз. В этот поздний час конки шли почти пустые, лошади устало трусили.

Красуля сел в конку. Демонстрацию отменили! ЦК, ЦО, Совет партии — всё в их руках!

Глаголев молодец. Твердо проводит линию ЦК. Каких-то двадцать два большевика собрались и решили… Подумаешь!

В комнате было тепло. Умная Грушенька подтопила печку. Ну что ж, мы еще немножко подтопим, будет еще теплее…

Он достал из-за шкафов листовки, потер руки, постоял, склонив голову набок, прошел коротким, на цыпочках, шагом к печке, открыл вьюшку, набил печку листовками и зажег.

Листовки горели долго. Красуля ворошил их кочергой до тех пор, пока они не превратились в пепел. Затем выгреб пепел в мешок и вынес во двор. Было темно. Дул северный ветер. Красуля выбрасывал пепел небольшими порциями, и ветер нес его через дворы.

Вывернул мешок, вытряс, вернулся в комнату, сел в кресло и положил около себя книгу. Однако не читалось.

На следующий вечер, едва Красуля вернулся с завода, к нему зашел Куприянов. Узкоплечий, лицом напоминающий кузнечика, он сразу же сказал:

— Особенно не беспокойся… ничего особенного… Однако все-таки… — Он зашептал: — Состоялось новое заседание Петербургского комитета. Были все большевики и твой друг Антон. Ну, знаешь ли… Антон заговорил первым, и, надо отдать ему справедливость, — оратор! Откуда он все эти слова выбирает? Черт знает как говорит. Хоть противно слушать, а слушаешь разинув рот… И другие трое вслед за ним… Разнесли нас в пух и прах, обвинили черт знает в чем, что, говоря между нами, правильно, ибо мы в тот раз, сам знаешь, предприняли тактический парламентский ход: κοе-κοгο из них действительно не известили…

— Ну и что же? — спросил Красуля, неподвижными глазами смотревший на приятеля. — А Глаголев был?

— Ждали, ждали, так и не явился. Дорогой мой, такой был бой!.. Только мы стали говорить, что не все рабочие настолько развиты, чтобы сознательно принять участие в демонстрации, как поднялся шум, с мест повскакали…

— Смотри пожалуйста — обиделись! — сказал Красуля.

— Да, братец, ничего не хотели слушать. Постановили провести демонстрацию… Но… — Он нагнулся к Красуле и щелкнул пальцами: — Но как они проведут? Ты понимаешь?

— То есть?

— У тебя всё?.. Все эти листовочки? — Он сделал рукой жест уничтожения.

— Вчистую!

Куприянов облегченно вздохнул.

— Ну, тогда… — он засмеялся, — пусть проводят в своих районах, а насчет общепетербургской — кукиш! Ведь я тоже того… вчистую. И все наши — вчистую…

— А об этом известно?

— В общем как будто, но в деталях нет… Главное, дружок, чтоб от рабочих было шито-крыто… На Невском заводе у них сильный отряд. Не завидую тебе… Правда, и у меня не легче. Страсти, брат, страсти, а разум несут в нужник.

— Так, так, так, — заговорил Красуля. — Сложно все, очень сложно. Да, не ожидал я…

— От них всего можно ожидать. Идут напролом. Черт знает какой держаться с ними тактики!

На Невском заводе все знали об антивоенной демонстрации, и знали, что она состоится в тот день и час, которые будут указаны в особой призывной листовке.

Цацырин и Парамонов прошлись по району. Переправились на правый берег Невы к Торнтону, к соседу его Варгунину, говорили с ткачами Петровской мануфактуры.

Максвель подбирал на свою мануфактуру рабочих победнее да позабитее, думая, должно быть, что с ними будет спокойнее.

На лестницах и в коридорах казармы толпились фабричные. Они и одевались не так, как заводские, — в бязевые и кумачовые рубахи, дешевые картузы, сапоги бутылками; многие разгуливали в ситцевых полосатых подштанниках и таких же рубашках.

На площадке, сидя прямо на каменном полу, несколько человек играли в карты, а у окна — в орлянку.

— Постой, Леша, постой… Это орел?

— А ты не цапай!

— Братцы, отойди! Это орел, спрашиваю?

— Чужие тут ходят! — заметил парень, спускавшийся по лестнице с девушкой.

— Это не чужие, а гости! — крикнул седобородый фабричный, подмигивая Цацырину.

Цацырин и Парамонов прошли в комнату для семейных, где стояло полтора десятка кроватей, отделенных друг от друга занавесками. Бегали и ползали дети. Тяжелый воздух казармы в этой комнате был еще тяжелей.

Большинство занавесок было откинуто, на кроватях сидели, рылись в тряпье и возились с грудными младенцами женщины.

Цацырин не раз бывал в этих казармах и всегда переживал тяжелейшее чувство. У них, у заводских, плохо, но уж здесь!

На крайней постели, скинув сапоги, но не размотав портянок, спал остроносый мужчина. Спал на боку, выкинув вперед руку и поджав колено, отчего создавалось впечатление, что он куда-то несется стремглав.

— Гости пришли! — тронул его за плечо Цацырин.