Впервые в жизни он протянул сыну руку и вдруг привлек к себе и поцеловал в лоб.

Горшенин удивленными глазами смотрел на него.

— Ну, иди, иди… и… смотри, береги себя. Я чувствую, ты таков, что против правил под самые пули за своими ранеными полезешь.

— Уж как придется, — тихо ответил Горшенин и вышел на двор.

Последние слова отца удивили и тронули его. Неужели беспокоится? Солнце было жарко. Из глубины горячего осеннего неба несся влажный ветер. Горшенин не сразу прошел в левое крыло дома, где встречался со своими друзьями, сначала заглянул в беседку и присел покурить. На душе было смутно. С одной стороны, хорошо, что рассказал Валевскому о большевиках и их великих задачах, пусть знает! И хорошо, что у него в кармане три тысячи. Деньги-то, в сущности, народные, с народа их взял Валевский, так пусть народу и послужат. Но, с другой — неразбериха. Отец! Такого отца надо ненавидеть. Распутник, мать заставил страдать, фабрикант, банкир!.. А ненависти к нему сейчас Горшенин не чувствовал никакой.

Валевский был принят Куропаткиным. Главнокомандующий сидел за большим столом и слегка приподнялся навстречу посетителю.

— Да, да, готовимся к большому наступлению, — сразу заговорил он. — Будем решать судьбу войны… Но, посудите, на что это вообще похоже!

Он вынул из ящика папку, а из папки — листок плотной белой бумаги, на котором были выведены аккуратные строчки.

— Вот извольте видеть, в нынешнем году военное министерство заказало пулеметов вьючных двести сорок шесть, а получил я всего шестнадцать. Пулеметов на лафетах четыреста одиннадцать, получено — пятьдесят шесть. Фугасных мелинитовых снарядов заказали мы двадцать пять тысяч шестьсот, не сделали, мерзавцы, ни одного! Фугасных бомб для шестидюймовых мортир было заказано восемнадцать тысяч, не изготовлено ни одной. Горных орудий заказали двести сорок шесть. Армия получила сто двенадцать.

Куропаткин посмотрел в упор на Валевского, точно Валевский был тот самый заводчик, который не выполнил своих обязательств.

— Ну как, дорогой господин Валевский, могу я воевать при такой обеспеченности оружием и снарядами?

— Возмутительно и непонятно! — воскликнул Валевский. — Ведь они же, кроме всего прочего, теряют миллионы!

— Крайне отстало у нас военное дело. А когда-то было передовым.

— Передовым по-прежнему у нас русский солдат! — вспомнил Валевский слова сына.

— Да, солдат!.. Солдат у нас все. — Куропаткин задумался. — Сейчас мы будем наступать. Так и передайте там, в Петербурге. Несмотря на то что господа промышленники своей косной неповоротливостью мешают победам русской армии, мы будем наступать и с божьей помощью победим!

Валевский вышел на улицу и тихонько засвистал… Рикша со своей колясочкой ожидал его. «Вот она, российская действительность: даже бомб не можем изготовить!»

Ханако близко познакомилась с теми людьми, которые приходили в левый флигель дома, чему содействовал поручик Топорнин, навещавший так часто, как только ему удавалось, дочь Алексея Ивановича.

Но Алексей Иванович уезжал в Харбин, где сейчас был центр интендантской жизни армии, брал с собой дочь, и новые связи таким образом должны были прерваться.

За день до отъезда Поповых во двор мукденского дома вошел худощавый китаец, служивший бойкой на вокзале. Присел на камень и заговорил с поваром. Они мирно беседовали о том, что с провизией теперь трудно и что русских приходится кормить одними битками с луком. Потом худощавый китаец закурил, а повар пошел звать Ханако.

Ханако подумала, что к ней опять пришел Топорнин, с которым она чувствовала себя и хорошо и неловко, потому что инстинктом угадывала в нем любовь.

Но, выйдя во двор, увидела не Топорнина, а китайца.

Она сразу узнала этого человека. Она встретила его в тот вечер, когда ее купил Чжан Синь-фу. Тогда он был в корейском платье, но она подумала, что он японец, и просила его передать письма на японскую почту.

Не сказав ни слова, «китаец» встал и направился за угол дома, к беседке, увитой цветами. Ханако, сразу взволновавшись, пошла за ним.

Он расстегнул куртку и вынул из кармана бледно-золотистый узкий конверт.

Ханако забыла все на свете, забыла удержать посетителя, поблагодарить…

Письмо было небольшое, половина листка.

Прошла в беседку, положила листок на землю, опустилась на колени над ним.

Это было все, что осталось у нее от Юдзо.

Она не слышала, что делалось вокруг. Во дворе с кем-то громко к весело разговаривал повар. За стенами, окружавшими двор, поскрипывали арбы. Эти китайские арбы на огромных колесах с двумя толстыми спицами! Цокали подковами русские лошади. Она не замечала ничего, вся жизнь отошла от нее.

Юдзо был в Ляояне и погиб!

Никто не видел ее слез, они падали на землю и впитывались в землю рядом с листком, который когда-то держал в своих руках Юдзо.

Последние его слова были завещанием. Он завещал ей сделать то, чего не успел сделать сам.

Он завещал ей борьбу против тьмы, борьбу за человеческое счастье. За то солнце, которое сверкало в парке Хибия.

Вечером она вышла из беседки. Бойка нес из колодца воду. Повар сидел на корточках перед корзинкой зеленщика и выбирал овощи. Два солдата показались в дверях дома, огляделись и пошли к воротам.

Все это снова должно было стать ее жизнью.

Она никому не сказала, что человек, которого она любит, погиб.

Он вошел в ее жизнь и ушел из ее жизни.

Она сказала Неведомскому:

— Федор Иванович, я уезжаю с отцом в Харбин. Но если вы когда-нибудь найдете возможным поручить мне то, что касается нашего дела, я буду счастлива.

Неведомский пристально посмотрел на нее и кивнул головой.

На следующий день Ханако и Алексей Иванович уехали в Харбин.

Логунова дважды вызывали к Гейману. И два раза происходил не допрос, а разговор. Как будто Гейман давно хотел поговорить с кем-нибудь по душам, и самым удобным человеком для него оказался арестованный поручик.

О японцах и японских шпионах говорили мало, говорили о русских делах и о том, чего хотят революционеры.

Гейман расхаживал по комнате, курил и рассуждал о том, что русские все-таки любят беспорядок и хаос.

— Вы не подумайте, что я придерживаюсь официальной версии: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет». Исключительно личный опыт. Брожение умов во всех слоях общества. Есть ли подобное в Европе? Конечно, нет. Там люди живут. У нас не живут, а мучаются тем, что жить надо иначе. Почему иначе? Ведь это безумие, душевный надлом, крах. И офицерство, представьте себе, затронуто.

— Вы преувеличиваете, господин полковник! — восклицал Логунов.

— Я преувеличиваю? Я служил в Петербурге, на Кавказе, в Новороссии.

Логунову хотелось сказать:

«Если действительно брожение умов всеобщее, то ваше дело плохо, господин полковник!»

И, как бы угадывая его мысль, Гейман поправил пенсне в тонкой роговой оправе и сказал:

— К счастью, это брожение умов только поверхностное, глубочайшие слои не затронуты. Там имеют место исконные начала. И потом вот еще о чем нужно помнить всем, особенно молодым людям, — о доверии. Нужно доверять правительству. Правительство преисполнено добрых намерений. Хотя и ему доступны ошибки. Как же! Все люди, все человеки! Надо верить! И, веря и любя, содействовать! Только тогда, господа! Только тогда.

Трудно было в заключении без книг. В Маньчжурской армии вообще не было ни книг, ни журналов. Книжный магазин имелся только в Порт-Артуре.

Оставалось думать, и Логунов думал о том, что составляло теперь его жизнь.

… Таня любила пользоваться защитой его офицерского мундира. Разоденется, наденет модную шляпку и идет или едет с ним по «своим» делам. А он любил, когда она обращалась к нему за помощью. Он думал: «Я помогаю ей в ее таинственной романтической жизни революционерки, но я офицер, меня все это не может касаться, мне не нужно мучиться, думать, решать вопрос: должен я относиться к этому так или этак… Я офицер и жизнь отдаю за отечество, а вы уж сами заботьтесь о том, чтобы в этом отечестве было хорошо».