«Ну что ж, буду жить одна. Буду просвещать, бороться, насколько хватит сил. Пройдет много лет, вокруг меня будут единомышленники, я буду знать, что делаю честное, благородное дело…»

Но эти мысли не утешали. Было горько и хотелось плакать… Но ни за что в жизни она не заплачет!

Горшенин принес второе одеяло.

— Я отчасти посвящен в ваше несчастье… Чем мне вас утешить? Что Логунов хороший человек, вы и без меня знаете. Но ведь счет в данном случае идет, не на «хороший и плохой», а по другой категории, где за основу счисления принимается ваше сердце… Но вы, Нина, хоть немножко да прикоснулись к правде. Она велика, наша правда. Она в самых великих несчастьях может утешить.

— Я думаю именно так, — сказала Нина и заплакала.

Свистунов снова рассматривал в бинокль вечереющие, покрытые легким багрянцем сопки. Эти горы, издали напоминавшие правильные пирамиды, бесконечное количество скал и вершин, густые леса в долинах внушали ему серьезные опасения. За реку ушли дивизионные охотники. Но Свистунов думал, что не худо бы послать и своих, вот как ходил когда-то Логунов, и отлично ходил.

— Как вы думаете, Василий Васильевич? — спросил он Шапкина.

Шапкину тоже не нравились сопки. И главное, не нравилось то, что после разговора с артиллерийским поручиком он потерял чувство уверенности и опоры. Какую-то одинокость он почувствовал.

— Я тоже так думаю, Павел Петрович. Очень не мешает.

— Вон мимо лагеря стрелкового полка и туда, по той расщелине.

— А я бы не путался, — сказал Шульга. — Раз наша обязанность не наступление, а оборона весьма сильных позиций, на кой черт лезть в разведку? Пусть японец разведывает. Нам нечего разведывать.

— Знать врага полезно при всех обстоятельствах, — заметил Свистунов.

Когда стемнело, охотники выступили под командой Шапкина.

Корж и Емельянов шли впереди, цепочка раскинулась по флангам.

За Коржом и Емельяновым шагал Логунов. Снова над ним были звезды, снова ухо напряженно ловило шорох, снова весь мир вокруг был мир притаенный, подстерегающий, готовый нанести смертельный удар.

Всматриваясь в темноту гор, прислушиваясь к пению цикад, ропоту потоков, он почти наскочил на Коржа и Емельянова.

— Ваше благородие, — прошептал Корж.

Но Логунов уже и сам видел справа во тьме мерцающий огонек. Может быть, просто огонек в деревне, а может быть, в занятой японцами деревне.

Подошел Шапкин.

Смотрели. Огонек то разгорался, то затухал.

— А вот второй и третий, — указал Шапкин, — это бивак. Если здесь много войск, то удар готовится как раз по нашей сопочке.

— Дозвольте, ваше благородие, мне с Емельяновым, — попросил Корж.

— Только осторожно, остерегайся заставы.

Два человека шагнули в темноту и пропали.

В напряженной, казалось ненатуральной тишине ждали выстрелов.

— Вот оно, батенька, — прошептал Шапкин, — каждый раз думаю — война! Плохая все-таки штука. — Он вздохнул.

Логунов видел близко от себя его лицо, слышал короткое дыхание: Шапкин быстро уставал от ходьбы.

Прошло полчаса, час…

Тихий оклик впереди. Корж и Емельянов докладывают:

— Японцы! Сдается, целая бригада. За деревней занято под лагерь бобовое поле. А за полем еще огоньки.

Разведка круто повернула влево, чтобы обследовать правый японский фланг. Шли бесшумно, напрягали зрение. Но горы были черны.

Голоса! Может быть, свои, дивизионные охотники?

Ветер доносил запах хлебного поля. Шли легким, скользящим шагом, держа наготове оружие.

Говор ближе. Камень хрустнул под сапогами. Тогда поползли. И когда разговор стал совсем близок, легли.

Лежали и слушали.

О чем говорили эти люди, их враги? Судя по спокойному тону, предмет разговора был самый мирный.

— Назад! — прошептал Шапкин.

На обратном пути Шапкин и Логунов шли рядом. Было около трех часов ночи. Надо успеть до зари пробраться к реке.

И все-таки отряд делает маленький крюк, чтобы предупредить стрелковый полк, слишком далеко выдвинутый. Против него и против батальона Свистунова сосредоточено не меньше бригады. Значит, на этих участках будут главные атаки.

Вот холмы, занятые полком.

— Пойдем я да вы, — говорит Шапкин, — да еще Емельянова прихватим. Командира полка я знаю, служили вместе.

Взбирались на сопку. Снизу вверх ясно видны кусты. Вот фигура часового.

— Как бы он еще не пальнул в нас, — заметил Шапкин. И крикнул: — Эй, братец, свои!

— Свои! — повторил Логунов.

Они увидели, как часовой стал делать торопливые жесты, точно усиленно звал к себе.

Шапкин ускорил шаг. Хватая воздух ртом, цепляясь руками за кусты, он поднимался вслед за Логуновым.

И вдруг ночную тьму, ночную тишину разорвали выстрелы. Там, где стоял часовой, виднелись тени, они мелькали, припадали…

— Свои! — неистово кричал Шапкин. — Свои!

— Свои! — орал Емельянов.

Но Логунов понял: японцы!

Как и почему — но на сопке японцы. Это свистят их двухлинейные пули.

— Назад, назад! Японцы!

И побежал.

Он видел Шапкина, потом потерял его. Он прыгал в кусты, через кусты. Камни сыпались за ним, пули свистели.

— Ничего не понимаю, — прошептал он первому попавшемуся на глаза — Хвостову.

Изредка раздавались выстрелы. Логунов и охотники лежали под склоном сопки. Шапкина все не было.

— Надо идти на розыски, — решил Логунов.

В эту минуту послышался шум. Шел человек через кусты тяжелым шагом. Это был Емельянов. Он нес Шапкина.

Шапкин был убит наповал, пулей в сердце.

Саката решил выступить с новой статьей, описывающей подвиги японской армии, и еще раз объявить миру о том, что на земле существует только одно ни с чем не сравнимое боевое качество — боевой дух японца!

Пусть учатся, удивляются и страшатся!

Статью он показал своему покровителю генералу Футаки.

Генерал встретил его задумчивый, даже встревоженный. Молча прочел статью, потом сказал:

— Не могу не чувствовать тревоги! Вдумайтесь, капитан: в каждом сражении мы побеждаем, но враг не разбит и не бежит, а уходит сам. Почему же он уходит? И в таком случае — побеждаем ли мы? Ойяма все более беспокоится по этому поводу. Одно время он даже хотел приостановить наступление. Но маршал Куроки доказал, что это невозможно! Мы будем здесь, Куропаткин в ста ри от нас, ведь этого же никто в мире не сочтет за войну!

— Господин генерал, раз мы наступаем, значит, мы и побеждаем.

— Вы, Саката, как всегда, трезвы. Англичане тоже считают: раз мы наступаем, значит, мы побеждаем. Они еще считают, что русские побоятся перебросить в Маньчжурию много корпусов, им нельзя ослаблять свои позиции в Европе. Теперь — о вашей статье. Мне кажется, вы недостаточно раскрываете характер наших врагов. Вы знаете, я жил среди них, я люблю их за доброту и отзывчивость души. Не нужно скрывать от японских солдат этих качеств, они могут с ними встретиться на каждом шагу. Но японский солдат должен знать, что доброта и отзывчивость нужны русским так же, как желудю человеческий голос. Русские узурпировали эти качества, поэтому с величайшей сладостью японец должен уничтожать русских людей. Вам придется дописать несколько глав. Но вам придется дописать, дорогой капитан, и про японцев. За последнее время среди нас я замечаю непокорность традициям. Не все стремятся к смерти! Усильте в вашей статье воспевание смерти. Души убитых блаженствуют вместе с душами микадо. Они боги! Зачем солдату стремиться уцелеть? Чтобы копаться в грязной земле, возделывать рис и пухнуть с голоду?

Глаза Футаки заблестели пустым блеском, он угостил капитана сигарой, галетами и бутылкой рисового вина, которую они молча распили.

Уходя, Саката попросил у генерала разрешения продолжать пользоваться солдатами его службы для привода некоторых корейцев и китайцев, беседуя с которыми, он, Саката, изучает дух покоряемых народов.