Восстание! Триста лет китайцы устраивали восстания, которые для восставших неизменно кончались бедой. Разве не ясно, что и эта затея кончится тем же?

Ради чего же восстание? Зачем оно Цзену?

В молодости братья Цзен вступили в союз. Тогда неведомо что думалось об этом союзе…

Пин Чао со своим Хуном разорили страну. И эти добьются того же. Кемин! Ниспровержение и — разорение!

Совершенно подавленный, он посмотрел в порванную ячейку окна. Ши Куэн стояла у дверей своей комнаты и курила.

На цыпочках вернулся в зал. Людей точно прибавилось, свечи от духоты горели совсем тускло.

Громким жестким голосом говорил Ван Дун:

— Владельцы земель подняли арендную плату, и Цзен поднял тоже, а ведь он член братства!

И когда он сказал эти слова, в зале, полном тихого слитного гула, стало совсем тихо.

Ван Дун призывал создавать отряды, учиться драться на пиках и саблях, доставать ружья.

Ли Шу-лин возвысил голос:

— Но будьте осторожны: дзянь-дзюнь подозрителен!

Цзен снова вышел из зала. Он хорошо знал дзянь-дзюня. Хитрый старик, видит насквозь.

Дверь в комнату Ши Куэн была закрыта, женщина выкурила на ночь трубку и улеглась. Старик Ляо, сторож, о чем-то говорит в воротах, коверкая русские слова. Должно быть, зашел во двор русский солдат.

Быстрым шагом Цзен прошелся по двору. Он сам создал свое богатство! Что он получил от отца? Землю, на которой сидели арендаторы и смотрели на всех волками!

Поздно ночью расходились члены союза. Цзен не спал. Он ждал сына. Сын за эти дни представился ему совсем не тем сыном, которого он несколько лет назад отправлял в Японию. То был юноша, стремившийся к знанию. А к чему стремится этот? Кемин — ниспровержение!

Цзен задумался и не заметил, как Хэй-ки вошел в комнату.

— Очень удачное собрание, — сказал сын. — Все возбуждены и готовы. Приняли решение о денежных взносах. Имущие братья вносят серебром и золотом. Вам, отец, придется много внести на дело ниспровержения.

Цзен прижался к спинке кресла. На одну минуту лицо Хэй-ки расплылось в его глазах и показалось пятном.

— И после этого ежемесячно отчислять, — добавил сын.

— Еще что? — хрипло спросил Цзен.

Сын стоял, опираясь кулаком правой руки о стол, высокий, худой, с короткими волосами, торчащими над лбом. В чертах его лица, в коротком носе, в углах губ, несколько опущенных, была несвойственная возрасту твердость.

— Еще одно очень важное дело… Вы знаете, солдаты дзянь-дзюня схватили Якова Ли. Он член союза, и даже более того — член партии доктора Суна. К его освобождению вы должны принять все меры.

Цзен растерялся. Гнев и растерянность нахлынули на него одновременно, ему хотелось вскочить и закричать: «Что это за разговор с отцом, что за предписания? Кто разрешил? Где ты? Ты еще пока в Китае!»

Но он промолчал, потому что растерянность была сильнее гнева.

— Есть сведения, что в этом аресте виновны вы! — сказал сын.

Цзен медленно встал и дрожащими руками взялся за стол. Губы его дрожали, как и руки.

— Что это? — прошептал он с ужасом.

Сын стоял так же прямо.

— Что это? Где ты? В моем доме? Ты кто? Сын?

Глаза его расширились, слезы и ярость душили его.

— Мошенник предан суду! Только и всего!

— Брат Яков Ли — человек незаменимый, — заговорил Хэй-ки, точно все восклицания и крики отца не имели к нему никакого отношения. — Кроме того, вы разве забыли? Он мой друг, друг моего детства. Он должен быть освобожден.

Цзен слушал сына и старался дать себе отчет в том, что происходит. С ним так разговаривает сын! Сын приказывает ему! Цзен настолько удивился этому, что гнев, душивший его, отступил и сменился всепоглощающим беспокойством. Хэй-ки еще что-то говорил, но Цзен уже не слушал. Он думал о толпе, которая была в зале дома. Сотня людей, больше сотни! Он приметил знакомого чиновника из управления дзянь-дзюня, переводчика при встречах с русскими, всегда такого скромного и предупредительного… Оказывается, он тоже жаждет ниспровергать!.. Хозяин харчевни из Хаунгутэна, в тридцати ли от Мукдена, у которого частенько отдыхал во время своих путешествий Цзен, — тоже!.. Что же говорить тогда о крестьянах?! И тем не менее все это ничто. Харчевник, чиновник, крестьяне не ниспровергнут государства. Не могли ниспровергнуть раньше, не смогут и теперь. Всё есть у них, кроме власти и денег. Но раз нет власти и денег, — значит, нет ничего.

И чем больше Цзен думал так, тем больше успокаивался. Растерянность уступала место привычным мыслям. Теперь он знал ясно, что не хочет ниспровергать. Ниспровержение Цинов — что оно даст? Новых чиновников, жадных и голодных.

И осторожно, как осторожно выглядывает зверь, почуявший врага, он сказал сыну об этом.

— Не беспокойся, — усмехнулся Хэй-ки, — революция, которая придет после того, как ненавистное будет ниспровергнуто, очистит нас.

— А, так, так, — согласился Цзен. — У доктора Суна есть обо всем этом точное знание? Но скажи, доктор Сун свое знание как будто бы приобретал не в Китае? Почему же, если это знание истина, оно нигде не осуществлено?

— В Токио, в университете Васеды, собралось однажды пять тысяч китайцев послушать лекцию Сун Вэня, — торжественно сказал Хэй-ки. — Доктор говорил несколько часов о прошлом Китая, его настоящем и будущем. Он говорил о многих странах. В иных начало свободы уже достигнуто. В остальных идет борьба. О России он сказал, что русские революционеры, несомненно, достигнут своей цели.

— Так, так, конечно, — заговорил Цзен, стараясь говорить незначительными словами, которые помогли бы ему скрыть свои мысли.

Сын ушел. Цзен закрыл за ним дверь. Лампа освещала комнату, черные шкафы, кресла с высокими спинками, постель, сделанную руками Ивана Ли, и высокий столик, на котором лежало несколько конторских книг, а на них длинные узенькие счеты. Цзен прошелся по комнате и остановился перед шкафом. Узор на дверце, сделанный искусной рукой, изображал чудесное замысловатое растение.

Теперь, когда сын ушел, можно было не стесняться и не сдерживать себя, и Цзен стал говорить то, что он сказал бы сыну. Ярость мешала его словам изливаться связно, он стоял перед шкафом и говорил в его стенку, и стенка шкафа гудела в ответ.

Но нужно было не только изливать свои чувства, нужно было принять решение!

Ему предлагают бросать деньги в руки старого отвратительного учителя Ли Шу-лина и делать все, что тот прикажет! В результате дзянь-дзюнь снимет с плеч Цзена голову. Другого конца не может быть.

Ему предлагают покровительствовать Якову Ли!

Сейчас японцев в Мукдене нет. Но разве они не будут здесь завтра?

Смотрел на черные узоры шкафа и в эту минуту ненавидел их. Наконец отошел к постели. Разделся догола, лег под ватное одеяло, пододвинул под голову валик. Почувствовал, что свершилось страшное: сын стал его врагом.

Рано утром он отправился к дзянь-дзюню. Во дворе почетный караул: восемь солдат, вооруженных винтовками Маузера, в черных ушанках, в черных ватных куртках, черных штанах и черных с белыми разводами туфлях.

Дзянь-дзюнь был в своем кабинете — небольшой полусветлой комнате, — на подушке, за маленьким столиком.

— Только для вас я нарушил свое решение никого не принимать, — сказал дзянь-дзюнь. — Сегодня я жду почту из Пекина.

Глаза старика посмотрели на купца внимательно и тревожно и чуть заметно усмехнулись. Старик сразу догадался, что его посетитель тоже чувствует себя неважно.

Цзинь Чан давно уже исполнял обязанности дзянь-дзюня, но Пекин все не утверждал его в этой должности. Должно быть, враги вели против него подкоп. Что привезет сегодня гонец из столицы?

Уже получены сведения, что он близко. Через несколько часов он войдет во двор импани, и старик трижды поклонится ему и примет в свои руки пакет. Но вежливость не позволит вскрыть конверт, он будет расспрашивать гонца о трудностях дороги, он поведет его в кабинет и будет угощать, а пакет будет лежать рядом… Что в этом пакете? Короткое приказание сдать должность и повеситься? Или утверждение в должности и поздравление?