Хэй-ки заглянул к Ши Куэн. Было около восьми часов, женщина могла уже спать, но она сидела за столиком и при свече читала рассказы.

С потолка к пологу кровати спускалась деревянная коробка с ночными цветами, легкий аромат струился по комнате. Ширма с серебряными аистами, изумрудными соснами и лазурным болотом среди камышей отгораживала часть комнаты.

— Я, как бандит, прихожу к вам ночью, когда вы думаете уже о постели, и, как бандит, за деньгами. У меня мелькнула мысль: нет ли у вас денег? Ведь дядя…

— У меня есть деньги!

Свеча потрескивала, ток воздуха, проходивший в дверную щель, колебал огонек, блики света скользили по ширме, и казалось, аист шевелит крыльями.

Хэй-ки ждал, что женщина спросит: «Зачем вам деньги?» Но она не спросила.

Рано утром, еще до восхода солнца, Хэй-ки с мешочком даянов отправился в деревню к Ли Шу-лину. Упряжка арбы — лошадь, корова и мул — подвигалась шажком. Он поехал бы на велосипеде, но деревня была в горах, и велосипед там не годился.

Хвостов рассказал Логунову о том, что произошло в Мукдене с Емельяновым и Яковом Ли.

Логунов задумался. Пошел к Свистунову.

— Что я могу сделать? — хмуро спросил Свистунов. — Я теперь командир роты, да еще, как говорится, опальный. Сообщить в разведку? Но дзянь-дзюнь едва ли будет долго ждать. У них свои счеты. Жаль Яшу.

— Но ведь отца его ты спас!

— Иные времена были. Теперь, насколько я знаю, Куропаткин боится вмешиваться в китайские дела. За границей, братец, сейчас завопят!

Логунов вернулся к себе. В палатке горел масляный фонарь. Логунов вызвал Емельянова и, слушая его подробный рассказ про совещание крестьян в деревне Сунь Я, думал: «Как это замечательно: люди поднимаются везде — в России, в Китае. А ведь мало кто знает, что в Китае большая, сложная, тысячелетняя культура. Что официально мы, русские, принесли сюда? Концессии на Ялу, предприятия по рецепту графа Витте и попытки ввести чистоту на улицах и дворах? Наши военные власти приказывали свозить нечистоты за город и не превращать любое место города в отхожее. Это хорошо, это гигиенично, но, ничего не объясняя китайцам и идя вразрез с их обычаями, могло представляться даже насилием. Правда, неофициально мы проявили некоторые начала гуманности: вот Свистунов спас старика Ивана. Но как это мало… И вот мы видим — крестьяне восстают против угнетателей. Яков Ли, Ван Дун… Вот она, китайская жизнь, та, которая нам неведома. Две подземные реки, русская и китайская, встречаются в своем могучем стремлении.

… Как же должен отнестись русский революционер (впервые Логунов подумал о себе этим словом) к тому, что завтра китайский губернатор казнит смертью китайского революционера?»

— Ну, иди, Емельянов, — сказал Хвостов, точно он был старшим в палатке.

После ухода Емельянова Логунов сказал:

— Я, Хвостов, решил сделать что можно. Если капитан меня отпустит, завтра попробую… за свой страх и риск.

Свистунов отпустил.

Утром Логунов и Хвостов поскакали в Мукден.

Мукден начинал жить с восходом солнца. Распахивались ворота, входили и выходили караваны, в торговую часть направлялись повозки.

Стража стояла у дворца дзянь-дзюня. Оранжевые передники и мягкие туфли никак не сочетались с винтовками. У губернатора только что окончилось заседание, на улицу выносили в суконных паланкинах чиновников, выезжали двухколесные фудутунки с высокими верхами.

В первом же дворе Логунов остановил чиновника и потребовал переводчика.

— Переводчик, переводчик! — повторял чиновник, поправляя на голове черную шелковую шапочку с белым костяным шариком.

Переводчика ждали долго. Прошагал китайский офицер с казачьей шашкой на боку, просители подходили к дверям и кланялись им. Пронесли голубой шелковый паланкин, через откинутые занавески глядел морщинистый старец. Наконец показался переводчик, человек неопределенных лет, с мягкой улыбкой. Услышав желание русского офицера немедленно видеть дзянь-дзюня, он перестал улыбаться и исчез в соседнем дворе.

Вернулся через четверть часа и сообщил, что дзянь-дзюнь сейчас же примет русского офицера.

Логунов и Хвостов через широкие пагодообразные ворота прошли во второй двор. Под воротами, на возвышении, сверкали символы власти дзянь-дзюня — огромные секиры, широкие прямые ножи на длинных древках и большой барабан в медной оправе. А рядом было нечто вроде швейцарской, где в ободранной ватной куртке сидел старый привратник. (Логунова всегда удивляла нечувствительность китайских властей к подобным контрастам.)

В сером кирпичном строении зал со старыми поломанными креслами — место суда дзянь-дзюня.

— Пожалуйста, пожалуйста, — приглашал переводчик, — сюда, в канцелярию.

От места судилища канцелярию отделяли тонкая стенка и тонкие дощатые дверцы. На столах валялись дела, писанные тушью по белой и красной бумаге, большие и узкие конверты, тушечницы, кисточки разных величин.

По местным обычаям уже было поздно — девять часов утра, время, когда либо устраивался перерыв, либо присутственный день вообще кончался. Только один чиновник в сером халате стоял у шкафа с книгами и встретил Логунова поклонами.

За канцелярией оказался еще двор, и там, в доме с высоко вскинутыми карнизами, обитал губернатор Цзинь Чан.

В распахнутую дверь Логунов увидел губернаторскую спальню и посреди нее обширную кровать, неряшливо покрытую красным шерстяным одеялом. Однако окна в спальне были из стекла, на окнах висели кисейные занавески, а с потолка свешивалась большая керосиновая лампа, какие висят в русских трактирах.

Переводчик стоял в дверях приемной:

— Пожалуйста, пожалуйста!

Неожиданно для себя в приемной Логунов увидел портреты генералов Гродекова и Линевича. Вдоль стен стояли шкафики из красного дерева, в углу полка с нефритовыми безделушками и большой глобус, а над креслом сияло превосходной шлифовки овальное зеркало.

Сесть было не на что. Логунов расхаживал по комнате, рассматривая безделушки и драконов на столбиках, дверях, стенах. Позолота на драконах облезла, штукатурка стен обвалилась.

Прошло полчаса, губернатор не появлялся.

Дважды в приемную входил переводчик и возглашал:

— Дзянь-дзюнь идет!

Но дзянь-дзюнь не приходил.

Губернатора задержали непредвиденные обстоятельства. Прежде всего, приехавший на днях из Пекина гонец привез Цзиню утверждение в должности. Это событие было такой огромной важности, что сегодняшнее заседание совета посвятили всеобщим поздравлениям. Торопливость, вообще недопустимая для дзянь-дзюня, теперь, после утверждения в должности, была недопустима особенно. Но через полчаса он вышел бы к русскому офицеру, если бы у него в кабинете не сидел гость.

По шапочке с пером гостя можно было принять за чиновника из Пекина. Дзянь-дзюнь сначала так и подумал: чиновник из Пекина.

Приезжий, встреченный со всеми выражениями благоговения, принял все эти выражения и, только оставшись наедине с хозяином, сказал:

— Здравствуйте, господин Цзинь. Тысяча тысяч пожеланий от генерала Футаки.

Тогда лицо дзянь-дзюня изобразило радостное волнение, он издал восклицание и захлопал тихонько в ладоши.

Собственно говоря, последнего не полагалось бы делать высокопоставленному чиновнику, но дзянь-дзюнь разрешал себе эти вольности в память своей юности, когда он был человеком совершенно незначительным. Однако незначительным он не хотел оставаться и организовал бандитскую шайку. Человек смелый, молодцов он подобрал таких же. Шайка стала грабить богатеев и похищать детей. Тогдашний губернатор выслал против Цзиня батальон, но Цзинь заманил батальон в ущелье и разбил его. Тогда губернатор предложил бандиту должность командира полка. Цзинь принял предложение и со всей шайкой, превращенной теперь в полк, перешел на службу к губернатору. Вот в память своей смелой юности дзянь-дзюнь и любил позволить себе некоторые вольности.