Дверь отворилась:

— Готово!

Ли Шу-лин встал. Два человека подхватили Цзена под руки. Ноги ему не повиновались, все тело ослабло, его поволокли.

В саду под вязом чернела яма. Легким ударом Цзена опрокинули и связали руки и ноги. Он дрожал мелкой дрожью. Связав, подняли и бросили в яму. Бросили, как бросают мешок с соломой, не заботясь ни о чем. И сейчас же стали засыпать яму.

Глухой, протяжный вой поднимался из ямы, с каждой минутой он становился глуше…

Широко вокруг Мукдена раскинулся русский лагерь. Девять корпусов, восемьсот орудий, тридцать два пулемета заняли фронт в пятьдесят четыре версты. И по всему этому фронту рыли окопы, строили блиндажи, причем более обстоятельно, чем под Ляояном.

Логунов, теперь снова командир полуроты, уходил с солдатами рано утром, возвращался к закату солнца. Нину давно не видел, с сослуживцами мало разговаривал. Возвращаясь, с удовольствием думал, что «дома», в палатке, его ждет денщик. Когда пола палатки опускалась, денщик спрашивал:

— Самоварчик подать, вашбродь?

— Давай, давай, Хвостов, самоварчик!

Теперь они могли, не возбуждая подозрений, разговаривать сколько угодно. В последнее время все чаще наблюдались случаи, небывалые для русской армии. По одному, по двое, по трое то в одном батальоне, то в другом солдаты пристраивали за плечи вещевые мешки и по железнодорожному полотну уходили в Россию. Куропаткин снарядил казачьи части ловить беглецов. Говорили об этом, о том, что до Ляояна армия верила в победу, теперь не верит и не понимает, что происходит.

Потом офицер и денщик говорили о Петербурге, о рабочих кружках, стачках, жандармах, политическом просвещении. Перед Логуновым раскрывался мир, дотоле ему почти неизвестный. Он думал:

«Какими разными путями люди приходят к мысли о необходимости изменения существующего порядка вещей!

Люди хотят построить новое, справедливое общество!

Все остальное не так важно, как это. И наука, и победы — к чему они, если они ведут не к общему благу?»

Он снова услышал имя: Владимир Ильич Ленин.

Он хотел знать об этом человеке как можно больше, не только то, что скупо и осторожно рассказывала сестра.

… В первые свои встречи с Лениным за заставой Хвостов не ведал ни имени его, ни фамилии. Пришел в рабочий кружок за Невскую заставу интеллигент и стал рассказывать о марксизме.

Заставскую жизнь неизвестный знал превосходно, и его рассказы делали удивительно простым и понятным великое учение; исчезало противопоставление: вот — наука, а вот — жизнь; и жизнь и наука в его устах представляли одно целое.

Он раздавал листки с вопросами, над которыми приходилось задумываться, внимательно собирать к ним материал…

И его беседы, и эта работа возбуждали в слушателях желание изучать фабрично-заводскую жизнь.

Хвостов рассказывал тихим голосом, чтобы никто ничего не расслышал за полотняными стенками палатки.

… Зимой Хвостов хаживал в Большой Казачий переулок.

В комнате Ленина стояла простая железная кровать, простой деревянный стол. Усаживались за стол. Ленин отодвигал в сторону исписанные листки — писал он тогда свою знаменитую книгу «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», — доставал «Капитал», и начиналось совместное чтение абзаца за абзацем.

Со многими рабочими он так занимался, — необычайно острый у него глаз на человека.

Возвращался Хвостов за заставу всегда пешком, чтобы на свободе, на вольном воздухе, продумать все только что пережитое в общении с Владимиром Ильичем.

И всегда, во всякую минуту жизни, он помнил: есть, есть у нас вождь, не страшны нам теперь никакие испытания.

И тем же чувством все более проникался Логунов. Он думал, что путь борьбы долог и тяжел, но что другого пути нет и великое счастье, что он, Николай Логунов, узнал про него и решил на него вступить.

Если удавалось найти свободных полдня, Логунов уезжал к Неведомскому. В эти дни, когда каждая почта из России приносила тревожные и вместе с тем радостные вести, он испытывал потребность как можно чаще видеть капитана.

Блиндаж Неведомского и Топорнина батарейцы вырыли в красном песчаном холме, внутри обшили мелким лесом, выложили циновками, нары укрыли шерстяными одеялами.

— А, поручик! — приветливо восклицал Неведомский. — Заходи, друг, заходи! Читал последние газеты?

— В России настоящее дело делается, — как-то начал разговор Топорнин, — мы здесь в четверть силы работаем. Листовки печатаем! Жду не дождусь, когда батарею перебросят в Россию… Там мы покажем себя, Федя, но много надо уметь. Вот народоволец Александр Михайлов знал в лицо самых ловких охранников. Никакие гримы не помогали мерзавцам. Играл с ними как хотел. А как изучил местность! Все проходные дворы — наизусть, щели в заборах, лазейки в подворотнях! Так поведет шпика, так поведет, взмылит всего, а потом дулю под нос — исчез, провалился сквозь землю… Рассказывал мне двоюродный брат, что Михайлов вывел однажды целое совещание из дома, окруженного шпиками, повернул на глазах у всех за угол и был таков вместе со всей братией. Это был художник. Вот таким хочется быть, Федя. А Фоменку, помнишь, искали по всей России, он же поступил в киевскую тюрьму сторожем и до того дослужился, что назначили его надзирателем к политическим. И в один прекрасный день в свое дежурство ушел со всеми политическими. И никого не нашли. Как в воду канули!

— Никто не спорит, всё это герои, — задумчиво сказал Неведомский, — да не тот масштаб действий, Вася. Единоборство все это. Нам о другом надо думать, особенно Логунову. Он ведь кадровый. Да и нам, пока мы в армии и сколько в ней еще пробудем — неизвестно, нам тоже надо кой о чем подумать. Ядро нашей армии — крестьянское. Иные из нас на это сетуют, а если подумать, крестьяне — люди смелые, закаленные трудом и борьбой с природой. Русский крестьянин, кроме того, наделен удивительной способностью приспособляться к любым условиям жизни. Широкая, цельная натура.

— Взять, например, моего Емелю…

— Правильно, Коля, взять, например, твоего Емелю. Вот нам о подготовке этих людей к великому будущему надо думать, Вася, а не о драке в одиночку, пусть героической, с царем и его псами. И часто я думаю еще вот о чем… Каждого из нас могут послать на усмирение. Что делать? Конечно, можно отказаться, отстраниться, силой не заставят. Уйди от зла — и сотворишь благо. Душевную чистоту сохранишь, но для дела пользы никакой. Разумно поступать иначе. Имея в своих руках роту или даже полуроту, можно не только внести беспорядок в операцию, но и расстроить ее. Скажем, приказали тебе вести роту к казначейству, к арсеналу, к складам оружия, в рабочие кварталы — ты пошел и заблудился. Приказали разогнать толпу — ты приказываешь солдатам действовать словесно, без рукоприкладства, а тем паче без прикладоприкладства…

— Федор Иванович, а если дан приказ стрелять по толпе?

— Дорогой мой, командир взвода, не говоря уже о командире роты, всегда может распорядиться стрелять в воздух. Приближаясь к толпе сомкнутым строем, рассыпь людей цепью, смешай их с толпой, — тут даже и желающий применить оружие не сумеет применить его.

— Начальство ему за это голову снимет! — усмехнулся Топорнин.

— Нисколько не снимет, Вася… Николай, можно сделать так, чтобы начальство не сняло головы?

— Вполне. Нужно этот маневр поднести как охват толпы.

— Превосходно. В конце концов, чтобы поправить дело, вызывают вторую роту. Но и она не может стрелять, потому что в толпе первая рота!

Глаза Неведомского весело поблескивали сквозь очки.

— А при облавах и арестах офицер может задержать сыщика и провокатора и пропустить того, кого следует.

— Федор Иванович, да у тебя целая библия для офицера! — воскликнул Логунов.

Неведомский улыбнулся:

— Рота — небольшая воинская единица, а ведь в решающий момент она может сыграть исключительную роль. С небольшими силами можно, например, обезоружить за один час всю русскую армию!