Может быть, другой командир роты отказался бы нарушить приказ, может быть, и сам Хрулев вчера призадумался бы над этим, но то был день Ляояна, день, в который русские должны были победить японцев, и все наперерыв старались помочь друг другу.

— Что такое, в какой стороне, говори толком! — бросил он солдату. — В той стороне, говоришь, за сопочкой, поручик Логунов с тремя взводами против батальона!

— Рота, за мной! — крикнул Хрулев громовым голосом и поспешил в обход сопки.

Рота устремилась за ним.

Когда Хрулев обогнул сопку, он увидел бобовое поле, гаолян и японцев, которые полукругом наступали на логуновский отряд. Японцев было не меньше двух рот.

Хрулев взмахнул шашкой, и сейчас же его стали обгонять солдаты, и тяжелое непрерывное «ура» нависло над полем.

Японцы увидели новую атаку части, которая показалась им очень крупной, и командир батальона, удивленный не похожим ни на что прежнее поведением русских, приказал отступить в гаолян.

Измятые гряды бобов покрыты были японскими трупами. Логунов и Хрулев, опасаясь нападения из гаоляна, спешно отводили людей на сопку.

Из соседнего гаолянового поля стали выходить отдельные стрелки второго батальона. Одни с винтовками, другие без винтовок. Утром батальон занимал позиции по ту сторону поля, чувствуя себя в безопасности со стороны правого фланга, ибо его прикрывали Самсонов и Мищенко. О расформировании отряда одного и отступлении другого подполковник Измайлович ничего не знал. И вдруг японская пехота начала появляться там, где должна была стоять русская конница; она отрезала батальон от Ляояна. Подполковник решил пробиться к своим. В гаоляне разгорелся бой. Враг был невидим, стреляли отовсюду, всякое построение нарушалось, солдаты теряли друг друга.

Измайловича, раненного в грудь, вынесли из гаоляна, неловко подхватив под руки и под ноги. Атлетически сложенный командир батальона был тяжел, и солдаты то и дело опускали его на землю. Но сейчас он даже не казался большим. Голова поникла, грудь ввалилась. Хрулев подошел и поцеловал его в лоб. Измайлович на минуту открыл глаза.

— Ничего, — прохрипел он, — ничего… им досталось. Чертов гаолян!

Стал накрапывать дождь. Только сейчас Логунов обратил внимание на то, что тучи затянули небо.

Сначала было приятно: солдаты снимали бескозырки навстречу грузным освежающим каплям. Но скоро дождь превратился в затяжной, мутный, мучительный.

Когда Логунов и Тальгрен оказались в стороне от других, Тальгрен сказал:

— Происходящего я не понимаю… ни появления здесь японцев, ни ваших действий…

Вишневский сидел рядом с Аджимамудовым. Лицо его побледнело от волнения, но носило на себе печать спокойствия и удовлетворения, какие бывают у людей, которые разрешили наконец труднейший вопрос своей жизни.

Огонь японских батарей все усиливался.

Куропаткин не уехал на заре к войскам, как о том сказал Алешеньке Львовичу Торчинов. До десяти утра он продолжал оставаться за своим столом.

Донесения поступали за донесениями. Он читал их, нумеровал и складывал в стопку.

Когда дежуривший у телефона генерал Прокопьев сообщил, что звонит с Сигнальной Штакельберг, Куропаткин быстро подошел к телефону:

— Георгий Карлович, здравствуйте, здравствуйте…

В трубку доносились непрерывные разрывы японских снарядов. Голос Штакельберга то пропадал, то возникал.

Штакельберг доносил, что на фланг корпусу вышла 6-я японская дивизия, которая пытается охватить Маэтунь, и что на правом фланге появились части 4-й дивизии, взято до десятка пленных этой четвертой дивизии.

— Да, да, — кричал Куропаткин, — отлично… пленные, отлично! Молодцы!

Но Штакельберг не понимал, почему японцы вышли ему на фланг. Куропаткин же не разъяснял, ибо ему нужно было бы сознаться, что он, не поставив в известность Штакельберга, отвел отряд Самсонова и посоветовал Мищенке отступить, когда тот вошел в соприкосновение со спешенной кавалерией противника.

— Да, да, — кричал он в трубку и снова прислушивался к грохоту разрывов, среди которых таял голос Штакельберга.

— Японцы заняли Ванершупь! — кричал Штакельберг. — Но я выдвигаю полк из резерва и надеюсь…

Голос его пропал.

— Ваше высокопревосходительство, — услышал совершенно ясно Куропаткин, — сейчас можно ударить во фланг шестой дивизии… Тогда мы разгромим… Но у меня только двадцать четыре батальона… еще хотя бы бригаду…

— Уже просит помощи, — сказал Куропаткин Прокопьеву. — Только начался бой, а уж не надеется!

О том, что Штакельберг считает возможным контратаковать японцев, он не сказал ни Прокопьеву, ни вошедшему в комнату Сахарову.

— Плохо слышно, — сказал он в трубку. — Георгий Карлович, помощи не дам, отбивайте атаки своими силами и, если позволят обстоятельства, осторожненько пробуйте отбросить противника.

Предложение Штакельберга ударить во фланг японцам произвело на него нехорошее впечатление. Значит, на фронте 1-го корпуса бой в общем развертывался благополучно, но, если бой развертывался благополучно, тогда нужно было делать выводы противоположные тем, которые он сделал после беседы с Проминским, — значит, нецелесообразно отводить войска с передовой на главную позицию.

Голос Штакельберга потух в трубке. Куропаткин отошел от телефона. В окно он увидел казаков конвоя, дежуривших здесь с рассвета. Снова прискакал казак с донесением. Тучи опускались над Ляояном все ниже.

Тревога, появившаяся после разговора со Штакельбергом, не проходила. Куропаткин впал в самое для себя мучительное состояние двойственности. Он хотел, чтобы атаки были отбиты, и вместе с тем боялся этого. Действительно, что же делать потом, когда атаки будут отбиты? Наступать? Но если Куроки перешел на правый берег, то наступать невозможно.

Алешенька принес телеграмму из Мукдена от наместника. Куропаткин поморщился: он думал, что это очередное предписание. Но наместник просто передавал текст телеграммы, полученной на его имя от Стесселя. В высокопарных выражениях Стессель сообщал, что все атаки японцев на Порт-Артур отбиты, что потери их исчисляются десятками тысяч, в то время как потери защитников крепости ничтожны.

— Владимир Викторович, — сказал Куропаткин Сахарову, — немедленно разошлите стесселевскую телеграмму по всем частям, присоединив мои слова о том, что я надеюсь также на победоносное отражение всех японских атак и на Ляоян.

Телеграмма Стесселя рассеяла плохое настроение. Вдруг появилась догадка, которая озарила все ясным, приятным светом: а что, если после той взбучки, которую Ноги дали под Порт-Артуром, он без поддержки не сможет продолжать осаду? Тогда Ойяме придется пожертвовать немалой толикой своих войск… Тогда, отбив атаки под Ляояном, можно рискнуть перейти в наступление.

Эта мысль показалась простой, исполнимой и принесла душевное облегчение.

Нечего здесь сидеть… Надо ехать и руководить. Надо было давно уже выехать, как он и хотел вчера…

— Пальто! — сказал он Торчинову. — Алешенька Львович, напишите приказ… Дадим в помощь Штакельбергу два батальона. От Засулича…

Рука Алешеньки дрожала, когда он писал приказ. С рассветом, как только начался бой, он впал в болезненное состояние. Разве мог он когда-нибудь думать, что в день генерального сражения у него на душе будет такая муть?

Почему Штакельбергу два батальона? Почему не две дивизии из резерва? Почему в момент решительного боя две трети армии бездействуют?..

Он не знал точно, что происходит у Штакельберга. Непрерывный грохот доносился с правого фланга, где были расположены 1-й и 3-й Сибирские корпуса. Но по веселому тону голоса Куропаткина он догадывался, что Штакельберг остановил атаку противника. И вот в помощь ему два батальона. Всего два батальона! Он уже понимал ход мыслей Куропаткина. Два батальона все-таки помощь, но если Штакельберга постигнет неудача, то два батальона не такая уж чувствительная потеря для армии.

Опять Куропаткин считает и высчитывает, чтобы одержать свою победу наверняка. А сегодняшняя победа тем временем уйдет, как она ушла под Вафаньгоу, под Ташичао, у Тхавуана и в сотне других мест.