Извозчик повернулся к седоку и указал кнутом: из-за бугра показались люди, над ними — красный флаг.

Грифцов соскочил с пролетки. Извозчик принял двугривенный и отъехал в сторону. Пять человек, с тростями в правых руках, наперерез колонне пересекают пустырь. Все пятеро смотрят на Грифцова и проходят к серому забору, за которым пыльная улочка… Надо быть очень осторожным… Вот попался на глаза этим пятерым! Но не хочется никакой осторожности… Чувство, близкое к восторгу, охватывает Грифцова… Демонстранты приближаются… Много! Весь завод! «Долой самодержавие!»

Извозчик что-то кричит, но Грифцов уже идет, почти бежит навстречу рабочей колонне; она шагает стройными рядами, вьется, вьется над ней красное знамя, и вдруг взвилась песня… Сначала поют двадцать, пятьдесят человек, те, кто знает слова, но вот сотни голосов без слов подхватывают мотив, — мотив торжественный, величавый, от которого мороз подирает по коже.

Глаголев тоже вышел на улицу. Сначала он решил не выходить вовсе. Поведение Грифцова возмутило его. Молодой человек дошел до того, что на собрании, где должен был решаться важнейший вопрос тактики, выступил первый, пытался захватить в свои руки инициативу и преступно повернуть события на путь безобразий! Оскорбительное выступление, не считается ни с чем. Как, впрочем, и все ленинцы!

На душе было скверно, глодала обида, вспоминался Петербург, петербургская квартира и то, что ему удавалось до сих пор существовать легально. Не есть ли это, в конце концов, правильная позиция? К чему какое-то болезненное преклонение перед подпольщиной! Появляется из подполья революционер, точно нимбом осенен, — смотрите и преклоняйтесь: он из подполья!

Улицы были полны. Все взволнованы, встревожены, испуганы. Глаголев всматривался в лица… Однако испуга он не читал… возбуждены… да!

Если стихия выплеснулась из берегов, то при современном положении вещей надо стараться поскорее ввести ее в берега, не раздувать пожар, а тушить… Безумие, самонадеянность, мальчишество! А если… подлость?

Пробирался в толпе, прислушивался, всматривался и вдруг увидел петербургского адвоката Андрушкевича. Обрадовался ему, как брату родному. Взял за локоток, пожал, многозначительно причмокнул.

— Да, да, — сказал Андрушкевич. — Теперь во всей России так… Империя идет к финишу.

В конце улицы гарцевали казаки. Здесь нужно было пробираться, как в церкви, плечом вперед… Разрешите! Позвольте!

А в сущности, зачем идти дальше?

Сзади нарастал шум, донеслись звуки песни, — все повернулись, уже никто не интересовался казаками. Побежали гимназисты, прихватив руками фуражки. Толпа на улице подалась вперед и остановилась, точно человек вздохнул и окаменел в этом вздохе.

— Черт знает что такое! — бормотал Глаголев, оттиснутый вместе с адвокатом к стене.

Красное знамя, высоко поднятое над толпой, ударило его по глазам… «Долой самодержавие!» Взглянул на Андрушкевича, у того подергивалась щека.

Перед демонстрантами двигались цепи полицейских; полицейский офицер предлагал прекратить пение и вернуться назад, но голоса его не было слышно, а на отчаянные взмахи рук никто не обращал внимания. Потом офицер побежал вперед и выстроил полицейских шеренгой. Но колонна рабочих продолжала идти, и полицейским ничего не оставалось, как пятиться перед нею.

И толпа на тротуарах пятилась, хотя пятиться было уже некуда; Глаголева прижали к стене дома так, что он мог дышать только выпростав руки…

В передних рядах демонстрантов Глаголев увидел Грифцова и Цацырина: «Подлецы! Социал-демократы!»

Пение стихло. На какую-то минуту стало невозможно тихо. Пристав выхватил шашку и закричал сорвавшимся голосом:

— Назад! Назад! Долой! Готовьсь!

Полицейские тоже выхватили шашки.

Передние ряды рабочих рванулись и побежали прямо на полицейских, на их шашки.

Закипела свалка… С тротуаров бросились в подворотни, подъезды, в двери магазинов; вылетали двери, дробились стекла. Глаголева и Андрушкевича втиснули в булочную. Загремел опрокинутый прилавок. Глаголев собственными ногами продавил его тонкую дощатую стенку, причем больно оцарапал ноги. На улице раздались выстрелы. Один, другой, третий!

— Побежали! Побежали!

— Кто побежал?

— Полиция побежала! Ура! Прорвались к саду!..

— Казаки… где казаки?

Те, кто стоял на подоконнике и в витрине, раздавив подметками слоеные пирожки и сдобу, уже не видели на улице казаков, — должно быть, казаки тоже бежали.

Двенадцать тысяч рабочих ворвались в сад, пожарные были изловлены, избиты, бочки расщеплены, лошади отпущены; они носились по улицам, наводя панику и придавая городу вид настоящего поля сражения.

Самойловские работницы, окруженные плотной стеной демонстрантов, возвращались к себе, на окраину.

…Глаголев выбрался из булочной одним из последних. Измятые кусты, оборванные ветви деревьев, битые стекла. Двери магазинов спешно закрывались… Город приобретал какой-то разгромленный вид. Показались казаки; Глаголев завернул в первый попавшийся двор.

Сначала Епифанов решил идти вместе с демонстрантами и пустить в ход оружие там, где это будет необходимо. Скажем, налетит казак, взмахнет шашкой — пулю ему в живот, с седла долой. Подбежит городовой, взмахнет шашкой — и ему пулю. Но затем он стал думать, что пользы от этого будет мало — другие казаки и другие городовые немедленно его уничтожат.

Пускать оружие в ход надо не так, а обдумавши. Поэтому с демонстрантами он не пошел, считая, что там обойдутся и без него, а он сделает дело поважнее.

Вечером в трактире на набережной он встретился с Дядей — социалистом-революционером, выступавшим в доме либерального адвоката. Они видались уже несколько раз, и Епифанов убедился, что Дядя страшной ненавистью ненавидит царя, жандармов и капиталистов. В этой ненависти все было просто и ясно. Не нужно ни уговаривать, ни спорить, ни объяснять, надо убивать. Смерть врага — самый хороший разговор с ним…

— Они убивают нас медленной смертью, а мы их быстрой. Мы милосерднее, правильно я думаю? — спросил Епифанов.

— Ты думаешь правильно, — подтвердил Дядя.

Принесли водку и закуску.

За средним столиком сидели матросы с буксира, пили и таинственно, вполголоса разговаривали, поглядывая по сторонам. За остальными столиками были пьяные и полупьяные компании.

Но разговоров, обычных пьяных разговоров не велось. Говорили о том, что случилось сегодня днем в городе. Одни были участниками событий, другие очевидцами. Мастеровой в картузе с оторванным козырьком в сотый раз рассказывал, как бежал от него городовой и как он, пустив ему под ноги дубину, опрокинул блюстителя порядка на мостовую.

— Все они, сволочи, храбры, когда мы в одиночку, каждый за себя, а вот когда один за всех и все за одного, тут шалишь, кишка тонка.

Дядя выпил стакан водки и ел селедку с луком и холодной картошкой. Глаза его горели, он рассказывал о тюрьмах, провокаторах и жандармах. Это был страшный мир, в нем действовал только один закон: закон уничтожения.

— Враг тебя, а ты врага, — задумчиво говорил Епифанов, смотря в пылающие глаза Дяди. — Да, крепкий закон, другого не придумаешь.

Водки он выпил всего стопочку. Ненависть, которая опаляла его, была пьянее водки. Зачем же тогда зелье?

Два человека заслуживали смерти в первую очередь: Самойлов и полицеймейстер. Но казнь полицеймейстера требовала большой подготовки, с Самойловым обстояло проще… Надо начать с Самойлова.

— По утрам он распивает с управляющим кофе. Скажу: мне нужно к самому, важное донесение сделать. Допустят… Я его, товарищ Дядя, и представлю ко всевышнему.

— Одобряю! Я в вашем городе тоже скоро возьмусь за дело… Ты приведешь в исполнение, потом я… Я люблю бомбу… берет наверняка.

— Пуля, если подойдешь вплотную, тоже наверняка…

Вдруг подъехал казачий патруль. Урядник приказал закрыть заведение.