Во взводе у Логунова четыре человека получали «георгия». Они приводили себя в порядок и были настроены торжественно. Емельянов выстирал свою рубаху и сушил ее, поворачивая к солнцу то одной стороной, то другой. Хвостов спросил:

— Выжал?

— Как полагается!

— Значит, пятнами пойдет.

— Почему?

— Потому что краска на рубахах такая. Снова намочи и суши не выжимая, а то будешь как зебра. Слыхал, водится такой зверь в теплых странах?

Емельянов пошел к речке намочить рубаху. У речки сидел голый Жилин.

— А, Емеля, Емеля, — сказал он радостно и почтительно. — Война кончится — поедем со мной.

— Ты опять о том же?

— Всю жизнь буду о том же, пока не послушаешь меня. У меня есть знакомый человек. Балашов ему фамилия, учит подходящих людей на борцов. Из сосиски богатыря делает. Поживешь с ним годок, а потом на арену. Господа будут тебе в пояс кланяться, по всей России будешь ездить и за границу махнешь. А я уж при тебе буду, Емеля, я от тебя не отстану. Ну ее к черту, бакалею.

Емельянов намочил рубаху и, не отжимая, повесил на ивовый куст.

— Георгиевскому кавалеру в борцах непристойно, — сказал он. — Георгиевскому кавалеру не потешать господ.

— У тебя деревенские рассуждения, Емеля. Барин твой, когда увидит тебя на арене, за честь почтет тебе первому поклониться. Господин борец всероссийской известности Емельян Степанович Емельянов! Он же георгиевский кавалер! Выходишь ты на арену при георгиевском кресте! Да ведь это сто рублей за выход!

— Плетешь ты все, — с досадой сказал Емельянов.

— Эх ты, деревня! Ему бы соху да буренку! Деревня, брат, не жизнь, а маята.

Емельянов не отвечал, он сидел подле ивового куста и наблюдал за рубахой, которая быстро подсыхала на жарком солнце. Ему не хотелось объяснять городскому человеку Жилину, что крестьянский труд есть настоящий труд. Кто живет в городе? Начальники! Но начальники есть начальники, им от бога положено быть начальниками, в рассуждение о них входить не следует. Простой же человек если приедет в город, то только для баловства. Бакалея, мануфактура, театр! Тьфу, прости ты, господи!

Он глубоко втянул жаркий воздух. Река мягко катилась в низких берегах, начесывая посредине потока мутный гребень. На той стороне сверкала песчаная коса, по ней расхаживала птица с длинным клювом и широким хвостом. За косой лежали поля. Вот она настоящая земля: поля и поля! Неужели же человеку бросить землю и поехать в город борцом?!

— Я так думаю, что борец — это никудышная затея, — сказал он. — Люди дело делают, а тут — борец!

— Темнота! — с сожалением покачал головой Жилин. — Темен русский народ. Да я вас, господин Емельян Степанович Емельянов, еще просвещу, я от вас не отстану. Будете жить в городе, на извозчиках будете разъезжать, а извозчик пароконный, коляска на резиновых шинах, шуму-шороху не слыхать, только кони копытами «цоп-цоп». А вы себе сидите, папироска в зубах, котелок на голове, нога на ногу положена, а рядом с вами краля. Смотреть на нее — от ее красоты страшно, а она ваша. Потому что вы хозяин всему. И сам участковый вам под козырек и вас по имени, по отчеству.

— Язык у тебя! — с изумлением сказал Емельянов. — О чем только не говорит! Да разве семейный человек на кралю польстится?

Он сказал это с таким возмущением и изумлением, что Жилин откинулся на спину и захохотал.

— Да, темнота, темнота! Да ты разве в деревне изведал женскую сладость? Ведь тебе по твоим возможностям королеву надо!

— Уйди ты! Вот пристал! — с огорчением сказал Емельянов, подхватил полувысохшую рубаху и широким шагом направился в роту.

Перед вечером у куропаткинского поезда выстроилась команда храбрецов, возглавляемая Свистуновым. Великолепный поезд представлял удивительный контраст с серыми и пыльными китайскими фанзами, некрасивыми станционными строениями и, главное, со всей походной жизнью: боями, переходами, гаоляновыми полями, зноем, ливнями.

Когда погасли остатки зари и темное небо точно село на поезд, на ступеньках одного из вагонов показался офицер.

— Сколько всего человек?

Свистунов сделал шаг вперед и отрапортовал офицеру, как старшему. А Емельянов успел разглядеть, что задал вопрос поручик. Поручик исчез, вышел полковник с собакой и важно проследовал в поле. На горизонте ощутимо стали собираться тучи, потянуло сырым душным ветром. В поле засверкали бивачные костры. Наконец на платформе появился неведомый Свистунову генерал и негромко, каким-то домашним голосом скомандовал: «Смирна-а!»

На площадке вагона, в сером просторном сюртуке, стоял командующий. Свистунов видел его впервые: невысокого роста, с круглой бородкой, неторопливый в движениях. Сошел на платформу, поздоровался с частью, коротким решительным шагом приблизился к правофланговому Емельянову, приколол к его груди крест и громко сказал:

— Именем государя жалую тебя, молодец!

Наградив всех, Куропаткин сказал речь:

— Молодцы, поздравляю вас. Но помните, вы получили кресты не только за свои личные заслуги, но и за заслуги ваших товарищей. Получить крест трудно. Носить его тоже нелегко: с ним надо быть всегда впереди. Вы должны быть примером здесь, а когда вернетесь домой, примером у себя в деревне, для ваших односельчан, детей и внуков. Священник и староста должны иметь в вас опору. Передайте вашим товарищам, что за царем служба не пропадет. Пусть потрудятся на поле брани, царь наградит их.

Он кончил и стоял опустив руки, и тут Емельянов приметил, что командующий сутул и лицо его грубовато, точно вытесано из полена. Последнее ему понравилось, он подумал: «Простецкий генерал, как бы наш брат».

Грянула музыка, первые георгиевские кавалеры закричали «ура» и стройными рядами прошли мимо командующего армией.

Куропаткин был весел. Полковника Ширинского он обнял за талию и что-то говорил ему улыбаясь, и свита, стоявшая в стороне и ничего не слышавшая, тоже улыбалась.

— Простецкий генерал, — сказал Емельянов Коржу, — побьет он японцев.

В лагерь вернулись поздно. Роты не спали, ожидая своих награжденных. В ведрах кипел чай. Емельянов, наполняя котелок, принялся рассказывать о том, как вышел из поезда сам Куропаткин, как награждал и как сказал: «За царем служба не пропадет».

До Свистунова в палатку доносился голос Емельянова, потом Коржа, взрыв хохота. Потом загалдели, перебивая друг друга, солдатские голоса.

Не успел Свистунов снять портупею, как его вызвали к Ширинскому.

В палатке Ширинского горело несколько китайских фонарей. Ширинский стоял посреди палатки в расстегнутом кителе, приподняв узкие плечи.

— Записка из штаба, — сказал он смущенно. — Черт знает что… оказывается, ошибка. Батальон должен вернуть четыре креста.

— Какие четыре креста?

— Четыре солдатских «георгия».

— Как вернуть?

— Как вернуть? — уже тонким, раздраженным голосом переспросил Ширинский. — Снять с солдат четыре «георгия» и вернуть в штаб. Оказывается, командующий распорядился дать по три «георгия» на роту, а кто-то перепутал, и дали по четыре.

— Ведь официальная бумага у нас на шестнадцать! Ведь кресты уже вручены. И вручал сам командующий!

— Но ведь бумажка у меня из штаба командующего же!

Свистунов почувствовал, как жаркая волна ударила ему в голову. Он сказал тихо и отчетливо:

— Я только что по вашему приказу говорил им о бесконечной монаршей милости, я не могу снять с солдатской груди «георгия».

Пола палатки приподнялась, показалась голова Павлюка. Денщик сказал осторожно:

— Ваше высокоблагородие, там из штаба их благородие за крестами приехали.

— Приказываю немедленно снять четыре креста!

Первым побуждением Свистунова было послать за командирами рот. Но потом он подумал, что командиры рот пошлют в свою очередь за фельдфебелями, ибо самим им будет стыдно делать такое дело. Он круто повернулся и пошел на костер первой роты.

Куртеев крикнул было «смирно», но Свистунов остановил его.