— Начинай с меня, чего ты возишься?

— Какой нетерпеливый! — Толпе слова юноши понравились, зрители передавали их друг другу.

Палач подошел к юноше. Двумя руками он поднял меч, взметнулась коса по его плечам, удар послышался глухой и мягкий. Голова упала на песок. Тело продолжало стоять на коленях, белели кости позвоночного столба, взбухали перерубленные жилы. Секунду из них хлестала кровь. Только секунду, потом засочилась. Палач толкнул тело ногой, оно упало.

— Хорошо снял, — сказал сосед казненного, косясь на отрубленную голову.

И опять его слова, произнесенные негромко, передавались зрителями друг другу.

— Хорошо, хорошо! — крикнул чиновник, то ли хваля ловкость удара, то ли присутствие духа казнимых.

Логунов слышал, что у японских дворян осужденные на смерть сами казнят себя — так называемое харакири. И что для этого нужно, во всяком случае, мужество. Но то, что он видел сейчас, это поведение простого китайского юноши… Каким же бестрепетным было его сердце!..

Поручик отъехал в сторону. Он уже не видел, как были мастерски отрублены еще три головы, а на последней ловкость изменила палачу, шея оказалась только надрубленной, и по обычаю палач, не имевший права рубить вторично, стал перерезать ее пилкой.

Логунов не видел, как после казни появились помощники палача, сбили колодки с ног и рук обезглавленных, сорвали с тел одежду и, зацепив крюками за ребра и животы, поволокли тела к яме.

Логунов искал переводчика. Пока он смотрел на казнь, переводчик исчез, и сразу же у Логунова возникло подозрение: обманул!

Но тут Хвостов указал на поле. Рикша бежал по полю навстречу новой повозке, окруженной солдатами.

Повозка медленно ехала по кривой, грязной улочке. Влек ее мул. Новых пять человек сидело в повозке.

Логунов еще издали узнал Якова Ли.

Хвостов вырвался вперед, поднял руку и закричал:

— Стой!

Повозка остановилась. Должно быть, конвойные знали историю недавнего освобождения арестованного русскими солдатами, потому что сразу шарахнулись в стороны.

— Яков! — крикнул Логунов.

Яков что-то говорил, но от волнения Логунов его не понимал.

Яков Ли вторично в своей жизни ступил на землю из повозки смерти. Он смотрел оторопело и, видимо, не верил спасению.

А кто были остальные четверо? Хунхузы, неплательщики налогов или просто люди, чем-нибудь рассердившие правителя? Логунов только что был там, у решетки, куда бросали отрубленные головы. Он взглянул на Хвостова. Хвостов понял.

Возница обрадовался. Добрый человек, он торопливо сбивал колодки с ног и рук своих пассажиров. Осужденные прыгали на дорогу, озирались. Они не понимали, что с ними. Вдруг один из них понял: это свобода! Крикнул, подпрыгнул и побежал. И сейчас же в разные стороны побежали остальные и через минуту исчезли за серыми глиняными стенами.

Тогда конвоиры подошли к переводчику. Офицер кричал и жестикулировал.

Переводчик сказал.

— Он просит расписку. Без вашей расписки ему отрубят голову.

Логунов написал, что у начальника конвоя (переводчик вписал имя офицера иероглифами) поручик 1-го Восточно-Сибирского полка Логунов принял пятерых арестованных китайцев. С минуту Логунов думал: не поставить ли вместо «поручик Логунов» — «поручик Иванов» и вместо 1-го полка — какой-нибудь 101-й?

Но, помедлив секунду, он подписал: «Первого его императорского величества полка поручик Логунов».

Цзен пробыл в Тьелине больше, чем предполагал. Во-первых, фудутун Ли Юань-хун оказался очень занят, а во-вторых, беседа с ним затянулась и, прерываемая дружескими церемониями, превратилась в десять бесед.

Приятели сидели в импани, в небольшой, богато убранной комнате, играли в маджан, ели сласти, пили чай. Цзен освобождал душу от страшного гнета.

— Я о Китае забочусь, — говорил он.

Ли Юань-хун утвердительно кивал головой, бросал кости, разливал чай и хлопал в ладоши, чтобы принесли свежего чаю.

— О существовании заговора я узнал совершенно случайно, — говорил Цзен. — Тяжелейшее впечатление! Опять! Опять разорение, уничтожение, и опять на нас, ослабленных, бросятся иностранцы.

— Какие имена вы можете назвать? — спрашивал фудутун.

И Цзен называл имена. Прежде всего ненавистное имя учителя Ли Шу-лина, мрачного, заносчивого человека, Старшего брата, который считал, что он вправе распоряжаться жизнью и имуществом любого члена союза. Потом Ван Дуна и чиновника, служившего переводчиком при беседах дзянь-дзюня с русскими. Потом называл имена, все имена, которые сохранила ему память за многие годы. Ли Юань-хун подал ему бумагу, тушь и кисточку и просил имена писать собственноручно, чтобы не было путаницы в написании иероглифов.

— Какая, оказывается, бездна — человеческая душа! — говорил он, следя за тем, как скользила кисточка приятеля по бумаге.

Цзен не назвал только одного имени, имени сына, уполномоченного чудовища Сун Ят-сена. «Когда сын останется один, он не будет опасен. В Японию ему больше незачем ездить — достаточно учился, надо купить ему должность. Женится — успокоится…»

На обратном пути Цзен ехал тоже в товарном составе, но не на тормозе, а в вагоне, в котором везли мешки с хлебом. Поезд шел на этот раз быстро, вагоны весело постукивали.

«Нечего ниспровергать, — думал Цзен. — Умный человек отлично может в Китае жить и богатеть».

Солдаты о чем-то тихо разговаривали в углу вагона, ели, пили. Цзен тоже вынул купленное в Тьелине печенье, клал в рот маслянистые кусочки, смотрел в щель неплотно закрытой двери на кружившиеся поля и думал, что теперь он может спокойно приумножать свое богатство, никто не посмеет протянуть за ним руку. Даже такая маленькая неприятность, как существование Якова Ли, по-видимому, уже перестала быть неприятностью, потому что дзянь-дзюнь получил от Цзена солидные подарки.

Но все же, когда он сошел на мукденском вокзале, он ощутил беспокойство.

Конечно, никто не мог знать, что предал он. Предательство случилось в далеком городе, с глазу на глаз с таким человеком, который не назовет имени Цзена не только из чувства старинной дружбы, а просто потому, что ему выгодно будет перед Пекином назвать только себя.

Почтовый поезд из Иркутска стоял на первом пути. Цзену пришлось пролезть под вагонами. Обычная суета вокзала не заинтересовала купца, он сел в колясочку, и рикша покатил его домой.

Дома как будто все было в порядке. Мать курила опиум. Она уже впадала в блаженное состояние и, подняв глаза на сына, не узнала его. Дядя принимался за то же дело: зажег лампочку и нагревал трубку.

— Ну вот ты и вернулся, — сказал он.

Хэй-ки отсутствовал. Чжан доложил, что сын уезжал в деревню, а вернувшись, снова исчез.

«Ничего, теперь все будет в порядке», — подумал Цзен.

Он с удовольствием выслушал сообщение Чжана о торговле с русскими. Интендант армии генерал Губер давал за быков отличную цену, первые гурты Цзена должны были вот-вот поступить.

Потом он заглянул к Ши Куэн. Сказал ей, что положение ее, до сих пор неопределенное, теперь будет определенным: она будет его и-тай-тай — незаконной женой. Ему хотелось тут же остаться с ней: но он подумал, что такая поспешность умалит его достоинство. Пусть женщина думает, что он не так уж и нуждается в ней.

Он рад был отсутствию сына. Хотя он сделал для сына очень хорошее дело, все-таки ему не хотелось сейчас с ним встречаться.

Хэй-ки вошел в родительский двор поздним вечером.

Поездка его удалась, он нашел учителя на месте, в школе. Заменить Якова другим членом союза учитель тоже счел необходимым и, подумав, назвал фамилию бедного лодочника. Неожиданная смерть будет для него, конечно, неприятна, но семье его выплатят денежное вознаграждение, так что и лодочник и семья его останутся в общем довольны.

Ли Шу-лин прекратил занятия и вместе с Хэй-ки отправился к лодочнику.

Парень смолил лодку. Ему сказали, в чем дело, и назвали сумму денежного вознаграждения, которое обеспечивало его семью на десять лет.