— Мысль правильная. Сколько можете давать составов в сутки?

— Восемь. Товарищ Антон, казаки у депо, казаки вокруг станции, у стрелок, у будок. Говорят, Надаров затребовал бригаду и Линевич согласился. А мы решили до Харбина эту бригаду ни в коем случае не допускать.

— Садитесь пить чай, — позвала Аннушка.

— Муженек где? — спросил мастеровой.

— В пикет ушел. Черносотенцы на пристани гуляют. На дебаркадере устроили маевку, разостлали рогожу, а на рогоже водка, яйца, колбаса.

— Есть новость, — сказал Грифцов, — великий князь Николай Николаевич назначен главнокомандующим войсками гвардии и Петербургского военного округа. Его даже и офицеры считают зверем.

Чай пили торопливо. Хвостов положил в мешок прокламации и ушел в Госпитальный городок. Грифцов отправился на ханшинный завод, где, не переставая, целые сутки работала «американка». Туда же, немного погодя, поехал и Логунов.

Горшенин и Алексей Иванович вышли от Надарова.

Генерал принял их в своем служебном кабинете. В руке он держал последние номера газеты.

Скомкал их и показал в кулаке Горшенину.

— Не понимаю вас, — спокойно сказал Горшенин.

— К чему подстрекаете? — задохнувшись от злости, спросил Надаров. — К бунту здесь, в Харбине, по примеру других городов! С запасными перемигиваетесь?

— Не считаю приличным тон вашей речи.

— Молчать! — Надаров схватился за нож, висевший у него на поясе.

— Господин генерал, что обозначает ваш жест? — насмешливо спросил Горшенин. — Должны ли мы понимать, что генерал нашего государя, как простой мясник, угрожает нам ножом?

— Что, что-с?! Прошу вас за свои слова отвечать!

Генерал выкрикнул еще несколько слов и снова схватился за нож.

— Мы не в африканских дебрях, — сказали редактор и издатель и вышли из кабинета начальника тыла.

Для удобства настоящих издателей Алексей Иванович согласился числиться издателем «Маньчжурии». Тем более приятно было поддерживать врагов самодержавия, что это не стоило ему ни гроша. Беспокоило только одно: чересчур распалены солдаты!

Поэтому хотя Алексей Иванович и числился среди харбинцев революционером, каждый новый номер «Маньчжурии» он раскрывал с опасением.

У редакции толпились запасные. На углу разговаривали два священника. Из переулка показалась группа учеников коммерческого училища, в руках у одного из «коммерсантов» был листок, который юноша громко на ходу читал.

В редакцию вбежал фельетонист, местный присяжный поверенный Венедиктов.

Сел за стол, вынул рулончик бумаги и стал быстро писать крупными косыми буквами.

— Правление дороги подожгли… — через минуту сказал он. — Потушили… А подожгли, скорее всего, черносотенцы.

Вечером в Госпитальном и Корпусном городках запасные устроили собрание и потребовали немедленной отправки в Россию.

Полковник Есипов успокаивал их: начальство-де очень хочет отправить всех домой, да железнодорожники забастовали!

— Чего врать! Железнодорожники будут пропускать поезда с запасными, — крикнул Емельянов.

— Мало ли что они вам наговорят, — начал полковник. — В Харбине говорят одно, в Маньчжурии — другое.

— Начальник семьдесят пятого разъезда Кравченко обещал: «Пусть запасные приходят ко мне, всех до одного отправлю!» — продолжал Емельянов. — Что разговаривать, господа солдаты, с полковником! С железнодорожниками надо разговаривать.

Запасные отправились к железнодорожным мастерским, в депо и на вокзал.

Откуда-то появился красный флаг и заколыхался высоко над толпой.

Надаров созвал офицеров гарнизона в собрании охранной стражи.

Вчера он совещался с подполковником Саратовским, и тот сказал, что в Харбине ожидается резня. Анархисты и социалисты будут резать купцов и благонадежных. Правда, программы некоторых социалистических партий не допускают резни, но сейчас, по мнению Саратовского, смутьянам не до программ, они решили взбунтовать все сословия, чтобы в мутной воде бунта утвердить свое господство. И что всеобщая резня будет-де на основании требования отмены смертной казни.

Вместе с тем выяснилось, что в Харбине кроме стачечного комитета железнодорожников образовался еще стачечный комитет из мастеровых и неизвестных лиц.

Поговорив с Саратовским, Надаров пришел к мысли, что для расправы с бунтовщиками нужно объявить Харбин крепостью на осадном положении, а ему, Надарову, вручить власть коменданта. Он сказал об этом по телефону Линевичу, но ни о чем подобном Линевич и слышать не хотел. Заявил:

— Если забастовщики согласятся беспрепятственно вывозить нашу армию в Россию, то можно пойти и на уступки, в частности вернуть на работу уволенных вами телеграфистов.

— Ваше высокопревосходительство, лучше горло себе перережу, чем приму на работу негодяев!

Надарова слушала разговор по телефону мужа с Линевичем и советовала вполголоса:

— Ваня, ты знаешь, Линевич — лиса, поэтому будь осторожен.

Уезжая на совещание с офицерами, Надаров надел шашку, пистолет; на пояс, как обычно, повесил нож.

Офицеров было много. Комнаты собрания были переполнены.

— Прошу всех в танцевальную залу, — пригласил адъютант Надарова штабс-капитан Тимошкин.

Надаров стоял под портретом царя. Принесли стол, чернильницу, бумагу. Тимошкин сказал:

— Собрание будет на общих основаниях. Прошу выбрать господ офицеров, которые поведут собрание.

Председателем выбрали растрепанного полковника, и он сразу же предоставил слово Надарову.

Логунов сидел на подоконнике и видел надаровскую круглую бородку, тупой нос и оттопыренные в гневе губы.

— Господа, — говорил Надаров, — я не буду многословен. Запасные подлежат отправке на родину, но по важным причинам мы не можем их отправить. Они ропщут и волнуются.

— Почему не можем? — раздался звонкий голос.

— Что-с? Непонятно? Жаль! О вопрошающем сожалею. Запасные волнуются, их подстрекают воззвания, прокламации, агитаторы и анархисты. И не только запасных — подстрекают и развращают нижних чинов действительной службы, А господа офицеры что? Пребывают в раздумье и ничегонеделаньи. Мер не принимают. Была попытка создать для господ офицеров специальный курс по изучению враждебного России движения социалистов. Но никто из господ офицеров этим не заинтересовался, и призыв полковника Геймана остался гласом вопиющего в пустыне. А вместо этого что у нас? — И голос Надарова приобрел зловещий оттенок. — Вместо этого замечены офицеры, ходящие к железнодорожникам и забастовщикам. Кто такие железнодорожники, забастовщики и мастеровые? Они паши враги. Что обязан делать с ними офицер? Резать!

Последнее слово Надаров выкрикнул и схватился за нож. И стоял так, с перекошенным лицом, залитый красноватым светом вечернего солнца.

— Святой долг офицеров перерезать всех железнодорожников и забастовщиков! На место уничтоженных поставим нижних чинов — и будет порядок. Что вы смотрите на меня, капитан? Вы возразить хотите, не согласны? Повторяю, единственное средство — резать! И я первый возьму нож и покажу вам, как надо резать. И не только негодяев-железнодорожников, которые выбрали комитет и издеваются надо мной, жен их буду резать, а щенят давить сапогами. Никакой жалости! Жалость губит народы и династии.

Он задохнулся, выхватил нож, поднял его над головой и затопал ногами.

Логунову казалось, что он в театре, что не может быть на самом деле такого генерала, но генерал был перед ним, и кто-то из сидящих за столом жал ему руку, а рыжий Шульга из первого ряда присутствующих закричал «браво». Потом Надаров быстро пошел через зал. Наступила тишина, председатель о чем-то шептался со своим соседом, и вдруг давешний звонкий молодой голос крикнул:

— Господа! Это невероятно, это чудовищно! Он хочет сам всех перерезать! А я утверждаю: железнодорожники — наши братья, они волнуются и бастуют за правое для всех русских дело, их не резать нужно, а в ноги им поклониться.