Побежали два ординарца — первый к высотке, второй к Шульге.

Тот, кто бежал к высотке, скоро устал, Грязь пудами липла к сапогам. Через поток, который стал еще глубже, он долго не мог перебраться, а перебравшись, пошел шагом. На сопке кипел бой, и он не понимал, кому и как он передаст распоряжение.

Укрывшись за камнем, солдат ждал, чем кончится схватка, и, когда она кончилась бегством японцев, заторопился к сопке передать приказ о немедленном отступлении роты.

С сопки несли раненых. Посыльный в одном из них узнал фельдфебеля роты Федосеева.

— Благословили и вас, — сказал он. — Где командир роты?

— Он наверху. Ну, братец ты мой, видали мы японцев, а эти хуже всех, — оживленно заговорил раненый.

— Хоть и хуже всех, а наша соль им не понравилась.

— Русская соль, братец, сердитая. Кто из них лег, кто побёг.

— Страсть сколько воды налило, — бормотал посыльный, думая перебраться через небольшой распадок, в котором воды было как будто не так уж и много, но, когда он ступил, поток чуть не сбил его с ног.

… Логунов перевел бинокль с солдата, бежавшего со стороны Гудзядзы, на деревню. Где-то там стоял, а возможно, и до сих пор стоит Ширинский. Если он видел атаку роты, он мог воочию убедиться, что значит не лезть на сопку в лоб, да еще густыми цепями.

Тучи то сгущались над деревней и горой Маэтунь, то делались реже, светлее; ощущалась близость солнца, земля отдавала паром. Несмотря на духоту, сейчас хотелось солнца. Хотелось потому, что была одержана победа, и казалось: если солнце пробьется сквозь тучу, то победа будет как бы утверждена. В эти короткие минуты Логунов вспомнил Петербург, Таню, родителей, себя самого со своими прежними взглядами. Воспоминания проносились быстро, подтверждая то новое, что установилось в нем.

Наконец к нему добрался посыльный Ширинского, невысокий солдат, где-то в потоках потерявший свою бескозырку. Солдат все же поднял по привычке руку к голове и передал приказ командира полка немедленно отступить.

Он не мог ответить на вопрос Логунова, что случилось, почему отступить. Вишневский, сидевший рядом, высказал предположение, что, вероятно, изменилась обстановка, но что это еще вовсе не обозначает, что она изменилась к худшему, — вполне возможно, что готовится удар. Лицо Вишневского и вся дородная фигура его, еще недавно полные командирской важности, сейчас были по-солдатски просты.

— А ведь жалко уходить?!

— Батенька, насколько я постиг, война — это движение.

Скользя и отваливая сапогами огромные глыбы мокрой земли, солдаты, вдруг ощутившие усталость, медленно покидали сопку.

Шульга, получивший приказ атаковать сопку, двинулся к бушевавшему потоку. Вода была желта, стремительна и, мрачно крутясь, уносилась к железнодорожному мосту. Солдаты шли как положено, в полной выкладке. Место для перехода было выбрано неудачно, и первые ряды, сбитые потоком, с трудом вернулись на мягкий илистый берег.

Шульга кричал и ругался.

— Фесенко, ищи броду, — послал он правофлангового 1-го взвода.

Фесенко начал добросовестно искать брод; через каждые десять шагов он ступал в воду, где все неслось и кружилось: кустики, стебли гаоляна, деревянная утварь, подхваченная потоком в деревне… Фесенко погружался по пояс, выкладка и винтовка тянули его книзу.

— Назад, дурак! Какой это брод! — кричал Шульга. — Бери правее!

В это время Логунов уже овладел сопкой.

Ширинский молчал. Свистунов стоял рядом и тоже молчал. Жук придвинулся к самому краю крыши и передавал наблюдения:

— Григорий Елевтерьевич, всё! Все до одного япошки из тех, что остались в живых, сиганули… Здорово!

Ширинский никак не ожидал, что эта дикарская, животная атака может привести к победе. Если же она привела к победе, то атака войск, стремительно идущих на штурм со штыками наперевес, должна была бы дать еще больший эффект. В этом он был убежден. Но он молчал и покашливал, потому что не знал, что предпринять. С минуты на минуту Логунов получит приказ об отступлении и оставит сопку.

А Шульга все еще бьется около потока.

— Вода все прибывает? — спросил Ширинский.

Свистунов промолчал.

«Если отправить второго посыльного с приказанием не отступать, все равно он опоздает», — думал Свистунов. Он стоял мокрый, белый от ярости, по самый нос нахлобучив фуражку.

Руки Ширинского, державшие бинокль, дрожали.

1-я рота оставляла высоту, а четверть часа назад Жук сообщил Штакельбергу по летучей почте о ее взятии.

Капитан Яманаки лежал в гаоляне, наблюдая за противником. Русские, с таким искусством и храбростью овладевшие сопкой, вдруг ни с того ни с сего, как дети, которым надоело играть, бросили позицию и скрылись в направлении железнодорожного полотна.

Яманаки отдал краткий приказ. Солдаты, усталые от боев и непогоды, вскочили и, напрягая все силы, побежали за своим командиром.

Капитан бежал впереди всех. Он скользил, падал; солдаты его скользили, падали; Юдзо упал несколько раз. Что значили все его соображения о безумии войны? Он воевал, как воевали все! Маэяма мог быть доволен.

Взобравшись на гребень сопки, попрыгав в свои окопы, японцы сейчас же открыли по русским огонь.

Русские шли кучно, они не ожидали обстрела; они несли раненых, кругом катились потоки, раненых переправлять через них было нелегко.

Японцы били с неистовым озлоблением, русские не отстреливались. Они попытались рассыпаться по полю, но те, кто был около раненых, не могли рассыпаться и падали жертвами японского огня.

Свистунов подошел к Ширинскому. Почти прошептал:

— Вы отдали японцам высотку! Вы! Понимаете?..

И, волоча ноги, проваливаясь в рыхлую крышу, направился к лестнице.

Логунов спускался к потоку. Шульга топтался на противоположной стороне…

Японцы снова открыли артиллерийский огонь по деревне. Ойяма делал последнюю попытку ударить всеми силами на неподдающийся корпус. Он собирался бросить атакующие полки во фронтальную атаку и вместе с тем готовил обходное движение, чтобы в момент наивысшего напряжения русские оказались в клещах.

Когда Свистунов выезжал из деревни, земля гудела, дрожала от выстрелов сотен орудий, бивших на фронте протяжением в восемь верст; воздух выл и дрожал, впадина, в которой лежали Гудзядзы, покрылась столбами огня. Прямо из земли полыхало желтое пламя, с зеленоватым, нестерпимо режущим глаза ободком, потом пропадало, вскидывался фонтан густого темно-коричневого дыма, и далеко во все стороны летели комки железа и земли. Японцы стреляли шимозами.

Дорога, по которой вчера шел батальон, вся была в этих страшных смерчеобразных столбах; между ними скакали санитарные и патронные повозки, одни счастливо, другие разлетались вдребезги или просто исчезали с конями и людьми.

Ширинский, Жук и несколько солдат охотничьей команды обогнали Свистунова.

— Капитан, приказываю отбить сопку! — крикнул Ширинский.

Свистунов выругался. Ветер донес его ответ до ушей Ширинского, но Ширинский только хлестнул плетью коня.

У ручья беспомощно барахтался Шульга.

Переправой стал распоряжаться Свистунов. Он повел роту левее, к тому месту, где недавно переправились Логунов и Хрулев и куда Логунов спускался сейчас с остатками своей роты.

Когда 3-я рота и вместе с ней Ширинский оказались на левом берегу, Логунов скомандовал «смирно».

Ширинский проехал вдоль фронта, — неровный, ломаный фронт! Стоят не по росту. Только что из боя? Но солдат — это не шпак, солдат должен быть везде солдатом.

— Распустили нижних чинов, поручик! Много убитых и раненых? Вы думаете, что, если много убитых и раненых, это ваша заслуга? А как вы роту вели, смею спросить? Ползли? Пока ваш солдат лежал брюхом на земле, в него можно было стрелять как в соломенное чучело! По этому поводу, насколько мне помнится, вы получили от меня категорическое запрещение.

— Так точно.

У Логунова задрожала губа. Отвратительный твердый ком возник в его груди, расширился…

Две роты выстроились лицом к реке. Ширинский проехал вдоль фронта, остановился, выпрямился в седле и кричал, выделяя паузой каждое слово: