— Кто командует полком? — срывающимся голосом спросил Ширинский. Нос его дрожал, а впалые щеки еще более вытянулись.
Свистунов сказал спокойно:
— Полком командуете вы.
Выбитые японцами с высотки 1-я и 2-я роты отошли к деревне. Земля была грязна, стены мокры и грязны, люди были мокры и грязны до последней степени. Тальгрен с простреленным боком лежал на соломе. Роту принял Логунов.
Полковник Вишневский поместился среди солдат на коряге, принесенной дождевым потоком, и рассказывал, как он охотился на медведя. Недовольство, которое он испытывал, командуя полком, ибо не знал, что с полком делать, сменилось у него радостным, свободным чувством человека, который знает, что ему делать, и ощущает себя на своем месте. Японские пули, не переставая, шлепали в стену, но стена была надежная. Медведь, на которого охотился полковник Вишневский, был обыкновенный сибирский медведь и повадился на речку ловить рыбу.
Рассказ об охоте, о совершенно другом, спокойном мире действовал на солдат превосходно. Логунов сидел неподалеку и слушал его с удовольствием. Наступил момент какой-то душевной расслабленности, когда тело и душа нуждались в отдыхе.
— Смирна-а! — крикнул Логунов.
К роте подъезжал Ширинский со Свистуновым и Жуком.
— Где командир роты?
— Ранен. Я принял командование ротой.
Ширинский сошел с коня.
На крышу фанзы взобрались по приставной лестнице. Крыша была земляная, рыхлая от дождя, проросшая мелкой травой. На юго-востоке тучи особенно сгустились. Синие, слоистые, они плыли над гаоляном и срезывали вершины сопок. Было три часа пополудни. Сквозь грохот канонады донеслись новые раскаты, раскаты грома. Ручей, через который переходила рота, превратился в бешеный поток. Высотка, захваченная японцами, мутно проступала сквозь дождь и туман.
В бинокли можно было рассмотреть, как японцы на вершине ее рыли окопы.
— С богом, Николай Александрович! — сказал Свистунов. — Выбивай их оттуда.
Логунов соскользнул с крыши.
Распорядился все солдатское имущество оставить в деревне под защитой двух легко раненных стрелков.
— Все имущество, вашбродь? — испугался каптенармус.
— Все, Статьев, — скатки, палатки, сумки. Взять только винтовки да патроны.
Ручей вылился из берегов. Желтые пенистые волны мчались по лощине. Подняв винтовки над головами, солдаты погружались в воду.
За ручьем местность представляла собой скалистую возвышенность, рассеченную распадками, сейчас тоже полными воды. По одному из них Логунов повел роту, чтобы оказаться в тылу высотки и оттуда штурмовать ее.
Вода неслась с глухим ропотом, берега были круты, глинисты и под сапогами оползали. Люди шли медленно, преодолевая напор воды и тяжесть зыбкой земли.
Поодиночке они стали выбираться из распадка. Выберутся и растянутся на животе среди камней.
Японцы ничего не замечали. Русские ползли в потоках дождя от скалы к скале, от бугра к бугру. Японцы всматривались в сторону деревни, ожидая оттуда идущую во весь рост в густых цепях русскую часть.
Сначала раздались разрозненные японские выстрелы, потом участились, потом слились в сплошную трескотню. Русские отвечали изредка, но прицельно. Эти русские стреляли как на учениях, неторопливо, внимательно, и наносили потери. Сколько их было? Казалось, ползло все поле.
Капитан Яманаки, занимавший сопочку, испытал невольное беспокойство. Русские ползли со стороны гаоляна. Может быть, они заняли гаолян и местность по ту сторону гаоляна? Об этом как раз и беспокоился майор Гэмай. В эти ползущие в тумане дождя тени целиться было неудобно. Яманаки решил атаковать русских.
Он дал команду, сам же, не смея покинуть важную позицию, остался в окопчике, наблюдая, как его солдаты покатились вниз. Но он не рассчитал одного: японцы, тесными рядами выбегавшие из окопов, были прекрасной мишенью. Русские немедленно ощетинились огнем. Японцы бежали, падали и не вставали. Рота таяла. Противник оказался страшным. Это был совсем не тот враг, который отступал, оставляя отлично укрепленные перевалы. Опрометчиво было на защиту высотки оставить одну роту. Яманаки, подбадривая своих солдат, закричал хриплым, истошным голосом, но сам себя не услышал. Он видел, как поскользнулся и упал лейтенант Маэяма… Но он встал, он встал! Он рядом с лейтенантом Футаки Юдзо. Дальше Яманаки ничего не мог разобрать: русские вскочили и встретили японцев штыками. Все смешалось и заклубилось.
Яманаки выхватил саблю и взобрался на край окопчика. Около него держалось резервное отделение.
Бой принимал ожесточеннейший характер, а в ожесточении, Яманаки был уверен, его солдаты превзойдут самих себя. Ни на минуту он не сомневался, что в рукопашном бою его рота победит. Он даже не сразу понял, почему бой приближался к окопам. Он даже подумал сначала, что это так и надо, но вдруг, увидев, как огромного роста русский, стряхнув со своего штыка японца, согнувшись, побежал к окопу, понял, что происходит недопустимое, взмахнул саблей, дважды подпрыгнул на месте и во главе резерва устремился вниз.
Но было уже поздно. Большая часть его роты не существовала.
Логунов медленно, шаг за шагом подымался по склону. До вершины сопки оставалось шагов пятьдесят, но какие это были страшные шаги!
То, что воспитывал Логунов в своих солдатах — прицельную стрельбу, самостоятельность в бою, — все теперь приносило плоды.
Одна, другая минута неопределенного равновесия, и вдруг солдаты Яманаки во всю прыть побежали вниз по склону. Яманаки бежал тоже. Он не понимал, что происходило. Но, не понимая, он несся так же стремительно, как и все.
Логунов сел на край окопчика. Руки и ноги его дрожали. Он долго глядел в бинокль, ожидая резервов. Должен был подойти Хрулев или Шульга.
Наконец он разглядел бежавшего по полю человека. Человек бежал, прыгал, опять бежал. Что случилось? Неужели несчастье в Гудзядзы? Обошли? Ворвались?
Он не поверил в несчастье. В эту минуту победы он чувствовал глубочайшее успокоение и не способен был поверить ни в какое несчастье. Японцы понесут поражение везде, в этом он был убежден.
… Ширинский продолжал наблюдать с крыши фанзы за высоткой. Подножие ее прикрывала железнодорожная насыпь, все остальное в посветлевшем воздухе было видно отчетливо.
Рота Логунова вышла из деревни и свернула к распадку. То, как рота перебиралась через поток и как пошла по распадку, Ширинскому не понравилось чрезвычайно: солдаты шли широко, вольно — казалось ему, как попало, — и не видно, чтобы ими кто-нибудь командовал.
Потом рота исчезла под мостом. Японцы торопливо, но спокойно рыли окопы. Значит, они не видели врага? Где же рота? «Напрасно я послал Логунова!» — подумал Ширинский, сразу вспомнив все его преступления.
— Черт знает, чепуха какая-то получается, — сказал он.
Японцы, рывшие окопы, забеспокоились, повернулись налево, донеслись одиночные выстрелы, залпы. Ширинский не видел ничего и ничего не понимал.
— Вы посмотрите, господин полковник, что происходит, — сказал Жук, разглядевший атаку Логунова. — Они ползут.
Руки Ширинского, державшие бинокль, задрожали. Солдаты его полка ползли на брюхе. Ползли, как насекомые!
— Что с ними, капитан? — крикнул он задребезжавшим, сорвавшимся голосом.
Свистунов ждал этого вопроса, восклицания, но не ждал такой ярости. Одно дело парад, где можно приходить в ярость оттого, что ремень сидит косо. Другое дело — поле боя, где люди не маршируют и не играют в солдатики, а отдают свою жизнь и где все, каждое движение расценивается с точки зрения победы или поражения.
— Первая рота успешно штурмует сопку, — сказал он.
— Что, что? Что такое? Японцы перещелкают их сверху, как цыплят. Мои солдаты ползут! Вернуть! Вернуть немедленно! Под суд! Послать Шульгу… Вся рота погибнет!.. Под суд!
«Ползут до поры до времени, а потом поднимутся и не их перещелкают, а они японцев перещелкают», — хотел сказать Свистунов, но промолчал, увидев белые от ярости и страха глаза полкового командира.
