Чай профессора Логунова остывал, газетный лист с абзацами, отчеркнутыми карандашом, лежал на бутербродах с колбасой.

— Я хоть и не военных дел мастер, — продолжал профессор, — но чувствую, что успехами японцы обязаны не столько своему искусству, сколько нашему неискусству. Черт знает что! Бездарность и трусость!

— Наши солдаты не трусы, папа!

— Не о солдатах речь, Танюша. Тот же корреспондент сообщает, что для постройки железной дороги из Хайчена в Антунг заготовили массу материалов, хайченскую позицию укрепляли два месяца. И позиции и материалы — все отдали без выстрела! Вот послушай: «Девятнадцатого июля сдали Хайчен. Наши войска с такой поспешностью очистили этот хорошо укрепленный пункт, что поезда гнали пустыми. Горы мешков с чумизой, рисом, горохом, горы бочек с сахаром, стоги сена — все горит». Генерал Зарубаев, Николай Платонович! Знаю его как способного, храброго офицера. До чего в Маньчжурии царит неразбериха, если он отступает, не разрушая железной дороги, бросая целые составы вагонов. Японцы же что на этот случай придумали: паровозов у них нет — паровозы мы все-таки угоняем, — так они вместо паровозов впрягают в вагоны китайцев. Вот, полюбуйся..

На первом плане перепечатанной из английского журнала иллюстрации Таня увидела на товарной платформе с ранеными японцами узкоглазую, но эффектную сестру милосердия. На втором плане, по второй колее, полуголые мускулистые китайцы тянули веревками, толкали руками вагоны, полные ликующих здоровых японских солдат. Под иллюстрацией было написано: «На войну и с войны. Встреча раненых с теми, которые едут на подкрепление к маршалу Ойяме».

Таня легонько вздохнула, ударила ладонью по газете, глаза ее блеснули.

— А разве могло быть иначе, папа? Страна, где возможны кишиневские погромы! — Она пожала плечами. — Убивали женщин! Разве может такое правительство победоносно воевать?!

Отец внимательно посмотрел на нее:

— Не нравишься ты мне сейчас, дочка.

— Чем же не нравлюсь, папа?

Профессор залпом выпил стакан чаю. Был он худощав, с маленькой бородкой и маленькими голубыми глазами под дымчатыми стеклами очков.

— Женихов, матушка, надо.

— Ну уж, папа, ты тоже…

— Пора, пора, выросла. О деле думать надо.

— А разве я не о деле думаю?

Отец покачал головой:

— У нас с матерью внука нет.

— Саша! — воскликнула мать.

Профессор лукаво засмеялся.

— Я — старый врач, позволь мне знать, что для женщины дело, а что — нет.

На врачебной почве он был неуязвим, и мать отступила, Молчали. Таня уже знала, что родители сейчас думают о том, о чем не думать нельзя. Николай в Первом сибирском корпусе, что с Николаем?

Мать кашлянула и сказала тихо:

— Я каждый раз читаю, что у нас большие потери в офицерском составе… Все-таки это ужасно… Я никого никогда не умела ненавидеть. Но японцев начинаю ненавидеть… Что им нужно? Говорят, им Корея нужна. Жили бы себе на своих островах, а Корею оставили бы в покое…

— М-да, — проговорил отец, — ты права. Большие потери в офицерах… Кроме того, какая-то бестолковщина с ранеными: большой процент смертности. Гораздо, по-видимому, больший, чем в прошлых войнах.

— Писем давно нет от Николая, — сказала мать.

Да, писем от Николая не было давно.

Это тревожило. И еще тревожила Таню бесконечно, и днем и ночью, мысль об Антоне.

Антон бежал с каторги. Зимой появился в Питере. Таня шла по Каменноостровскому и увидела его. У нее прямо ноги подкосились. Она едва удержалась от того, чтобы не закричать и не броситься к нему.

Пьяная от счастья, она шла, не соображая куда.

В Петербурге он пробыл всего несколько дней. Он рвался посмотреть на страну, а потом — за границу, к Ленину.

Накануне отъезда из Петербурга он и Таня гуляли за Черной речкой. Узкое шоссе, обсаженное березами и тополями, пересекало поляны, покрытые сверкающим снегом, рощи, тихие и застывшие, Недалеко от деревушки Коломяги мальчишки расчистили на озере лед и скатывались на санках с крутых берегов. Таня и Антон вмешались в эту веселую игру и вместе со всеми неслись в вихре снега.

Погасал зимний день. Обычно над Петербургом в это время года нависают тучи, но сейчас небо было чисто, и розовое сияние охватывало весь запад.

Этот розовый сияющий свет Таня видела сквозь снег, когда, взлетая вокруг саней, он обжигал ее лицо, руки, проникал холодом за воротник шубки; этот розовый свет видела она, падая в сугроб, на какую-то минуту теряя представление, где небо, где земля, и потом, когда они шли по дороге, он был перед ними, все разгорающийся, какой-то крылатый…

Высокие сосны расступились, кустарник, пышно укрытый снегом, остался позади. Приближалась деревня… Церковка на высоком холме, золотистые окна изб, розовый дым над трубами… Никого вокруг, одинокие дровни скользят по полю… Русская сказка! Такой любят изображать русскую зиму иные пейзажисты.

Сначала Грифцов и Таня шли по дороге, каждый по своей колее, затем Грифцов взял девушку под руку.

Впервые шли они «никуда», без дела. Но неправда, что без дела. Разве сейчас у них не было друг к другу важного дела? Может быть, одного из важнейших дел?!

И хотя ни тот, ни другая о нем не говорили и только шли в ногу по снежной дороге, обоим было ясно, что в этот зимний вечер они решили для себя очень и очень многое.

На следующий день Грифцов уехал.

За границей он или снова арестован? Таня вздохнула. Тревога жила в ее груди как тупая, никогда не утихающая боль…

…После чая Таня собралась в город. Было душно. Маляры качались в люльках у стен. Разрытые мостовые, тонкая противная пыль в воздухе. Город казался закутанным в кисею. Но на Каменноостровском, против Большой Пушкарской, где садовод Эйлерс поднял щиты со своих парников и только что полил многочисленные гряды с рассадами, воздух был чист и ароматен. Мороженщики — одни несли кадки на головах, другие катили сундучки: «Сахарн!.. Малиново!..»

Таня взяла «сахарн» у знакомого мороженщика на углу Кронверкского. Отсюда уже виднелась даль Невы, тянуло приятной свежестью. Слева, грохоча по булыжнику, подъезжали подводы, груженные пустыми бочками. Бочки гудели, а возницы, сидевшие на краю подвод и упиравшиеся одной ногой в оглоблю, казалось, были очень довольны грохотом. Мальчишки выкрикивали свежие номера газет. Старый газетчик, одетый, несмотря на жару, в драповое пальто, говорил неторопливо.

— Новое отступление Куропаткина! Новое отступление Куропаткина! Много убитых. Читайте подробности!

У него покупали газет больше, чем у мальчишек. Две молодые женщины, купив газеты, читали их тут же, на скамейке. Генерал в отставке, строгий, нахмуренный, шел к мосту.

«Не то было в мое время, не так мы воевали», — говорил его вид.

На Литейном, у Сергиевской, Таня села в конку. Понурые коночные лошади, без упряжки, в одних хомутах, отчего они казались непривычно голыми, бежали легкой трусцой.

Городовые в белых кителях дежурили на перекрестках. Полуденное солнце, от которого все делалось плоским, скучным, висело над проспектом. Таня сошла у Николаевского вокзала и пересела в паровичок, он возил три-четыре коночных вагона по Шлиссельбургскому тракту, к Невскому и Обуховскому заводам.

В вагоне ехали несколько женщин; мастеровой, в сизых, стоящих колом штанах и черной косоворотке, завалился головой в угол и храпел.

Думая о новом отступлении Куропаткина, Таня прислушивалась к мерному стуку вагонных колес, к дребезжащему звуку прыгающей по булыжнику старой извозчичьей пролетки, увозившей пятерых солдат. Может быть, полк их выступал в Маньчжурию и солдаты гуляли в последний раз. Солдат, сидевший крайним, со свесившейся на подножку ногой, был совсем молод.

Паровичок обогнал извозчика, и дребезжащий звук пролетки замер.

После Лавры на улице, или, вернее, на шоссе, стало просторно и хорошо. Нева была рядом, бледно-голубая, как всегда полноводная и медленная. На этом берегу раскинулись огороды, дровяные пристани; черные баржи торжественно плыли к городу. Они плыли издалека, на них возвышались настоящие дома, босые домашние женщины ходили по палубам, как по двору; сушилось белье, ребятишки в линялых рубашонках плыли вместе с дровами к синему морю. Низкие, широкозадые буксиры тянули плоты. Белый щеголеватый пароход направлялся вверх по реке. А с юга веял теплый, летний ветер. Таня, оставив вагон, с удовольствием шла по каменистой дорожке.