Котеленец, третий приглашенный Жилиным солдат, мещанин из Витебска, спокойный и молчаливый, страстный игрок в карты, выходивший из своего покоя только тогда, когда брал в руки колоду, сказал:

— А в самом деле, объедем гурт, — вон дорога пошла в сторону.

Дорога вилась между полями, к холму, а оттуда поворачивала к городу.

— Дал бы я тебе по шее! — крикнул Жилин, вскакивая в повозку, Лошади пошли к холму рысью.

— Скоро наступление, — сказал Куртеев, — мясо заготавливают. Один унтер рассказывал мне, в интендантском работает, что каждый солдат будет получать по фунту мяса в день.

— Погниет у них мясо, — сказал Котеленец.

— Нипочем не погниет, живым будут гнать.

— Ну если не погниет, то все равно устроят так, что нашему брату не достанется. На это они мастаки.

Дорога взбиралась на холм. Гаолян и чумизу уже убирали. Емельянов особенно интересовался гаоляном. Гаолян был здесь в два человеческих роста. Китайцы убирали его так: подсекали отдельно каждый стебель, потом отрезали колос и связывали в пучки листья.

«Ничего у них в хозяйстве не пропадает, — думал Емельянов, — правильные работяги».

Дорога, взобравшись на холм, пробежала мимо кирпичных храмиков, едва достигавших человеку до пояса, и повернула к тракту. С этой стороны под Мукденом скучилась китайская беднота. Фанзы плотно примыкали к фанзам; дворики были крошечные; земляные стены, размытые дождями, поросли сорной травой. Китаянки сидели у очагов, запах прогорклого бобового масла стлался над улицей. Здесь не было ни свиней, ни кур, голые дети сновали по переулкам, туфельщики ютились под стенами; среди тряпья, курток и халатов возвышались на ящиках портные, портные нищих, несмотря на нищету свою и своих клиентов, имевшие учеников. Гончарники, жестянщики — все работали на вольном воздухе.

Повозка с трудом пробиралась по грязным неровным улицам, то переезжая по груде тряпок, то задевая осью за стену.

— Тут народ еще беднее, чем в Сенцах, — усмехнулся Емельянов.

— Ат китайцы! — пренебрежительно заметил Куртеев.

— Ты, Куртеев, не говори…

— Нет, уж ты с ними не суйся. Китаец есть китаец. Живет, занимает землю. Что, без них нельзя было бы прожить?

— Без всех можно прожить, — пробурчал Емельянов и подумал: «А уж без тебя было бы куда как хорошо».

Харчевня, длинная фанза, выходившая боком на улицу, стояла недалеко от городской стены.

За небольшими столиками в глубине помещения расположилось десять солдат. Высокий солдат разливал из жбана черное пиво.

— А мы сядем здесь, поближе к двери, — заметил Куртеев, — все-таки ветерок. Только, чур, Жилин, выпьем по малости — и за дело.

— Какое тут дело, господин фельдфебель, — блеющим от удовольствия голосом проговорил Жилин. — Часок уж во всяком случае…

Хозяин принес бутылку водки, мальчишки несли миску со свиными пельменями.

Водка имела непривычный привкус, сводила скулы, но была крепка, и Емельянов, с удовольствием ощутивший, как она делает свое дело, сказал Жилину:

— А водка ничего, берет свое.

У Жилина, давно не пившего, выступил на лбу пот, глаза стали маленькими и тусклыми. Котеленец исправно ел и пил, после каждой чашечки вытирая голову рукавом рубашки.

Емельянов крякнул, выпил вторую чашечку, в голове стало пусто и легко.

Куртеев ел ложкой пельмени и рассказывал Жилину:

— А городок поганый, хуже Мукдена, ей-богу. И вот Мосичев ходил каждый вечер к ней… Как начальник уедет в карты играть, он к ней…

— Выпей еще, Куртеев!

— Что ж, Жилин, последнюю выпью, больше ни-ни.

Жилин засмеялся и показал пальцем на Емельянова:

— А Емеля скис; о своем, слухая тебя, думает.

— Оставь, — мрачно сказал Емельянов, — о своем я думаю, да не об том!

— О чем же?

— О всеобщем, брат.

— Ну, понес! — Котеленец вытащил из кармана карты.

— Много ты понимаешь, что говоришь: «Понес!»

— Побольше тебя!

— А ну, расскажи!

— Пей еще, Куртеев!

— Нет, Жилин, еще допьемся…

— А отчего бы, Куртеев, и не допиться? Скоро ведь новый бой.

— Что правда, то правда… налей последнюю.

— А ну, расскажи, что ты знаешь побольше моего? — спросил Емельянов, кладя руку на плечо Котеленца.

— Возьми руку, мне неспособно… Кто со мной играет?

— Сыграем, что ли, — отозвался Куртеев.

— Я не буду, — сказал Емельянов. — В карты у нас только цыганы играют.

Котеленец быстро и ловко сдал карты, сгреб свои пятерней.

— С ним играть! — засмеялся Жилин, бросая карты на стол. — Смотри, какие подбросил!

— Я подбросил? Карта сама легла!

— Сама такая не ляжет. Денег, брат, у тебя водится побольше моих, а когда ты меня угощал?

— Ну, это ты оставь, — проговорил Куртеев, — это другой разговор. Не угощал потому, что жила! Картежник завсегда жила… Картежник — это не солдат, душа у него щучья. Мошну набивает.

— Будете, что ли, играть?

— Заново сдавай!

Котеленец сдал снова.

Прежде чем пойти, игроки высоко поднимали руку с картой и со страшной силой, точно желая расшибить стол, били по карте противника.

— Нет, врешь! — кричал Жилин. — Это я уж прошу прощения!

— А вот я вас! Черт, опять он взял? — спрашивал Куртеев. — Каким же образом? Козырь мой!

— Я ведь тебе говорю, что он…

— Ты что подтасовываешь? Этому тебя в Витебске обучали?

— Дураки вы, оттого и проигрываете!

— Ну его к черту, пусть Емельянов играет. Садись, Емеля! Не умеешь — обучим.

Котеленец обиделся и хмуро сгреб карты.

— Карты-то его, — заметил Куртеев.

— А вот я ему покажу… — сказал Жилин и размахнулся, чтобы ударить Котеленца. Емельянов удержал солдата.

— Не люблю, когда пьяные дерутся.

— А ты трезвый? Пусти!

— Может быть, и пьян, да пьян оттого, что у меня собачья жизнь.

— Не собачья, а солдатская, — поправил Куртеев. — О барине своем, что ли, вспомнил?

— О нем я всегда помню. Как с войны пойдем, всем барам конец.

— Это кто тебе такие песни напел? — насторожился фельдфебель.

Емельянов сейчас никак не мог сообразить, следует ему отвечать на этот вопрос или нет. То он знал за достоверное, что не следует, то вдруг казалось, что сейчас нужно обо всем рассказать. Жажда рассказать была настолько сильна, что он не выдержал, стукнул кулаком по столу и крикнул:

— А ты разве не читал — письмецо к солдатам было!

— От кого да об чем письмецо?

— О правде…

Жилин хихикнул, глаза его сузились.

— С ума сошел наш Емеля, — сказал он, заикаясь. — Ты знаешь, кто это писал? Те, кто Христа продали!

«Это поручик Топорнин Христа продал?» — хотел спросить Емельянов, но в этот момент Котеленец, воспользовавшись тем, что внимание от него отвлеклось, сунул карты в карман и вышел из харчевни.

— Вот сукин сын! — крикнул Жилин. — Ушел и карты унес!

— Далеко не уйдет, — успокоил Куртеев. — Однако время и нам… Угостил ты нас, Жилин, хорошо. Спасибо. В самом деле, когда еще… Ну, расплачивайся.

Куртеев закурил, дымок поплыл мимо Емельянова. Всегда приятный, махорочный дым был сейчас неприятен. Емельянов вышел на улицу.

Слева приближалась толпа. Впереди шли солдаты дзянь-дзюня в халатах до пят, в туфлях, куртках, с косами. За ними скрипела повозка с арестантом, окруженная зеваками. Солдаты шли мелким обычным китайским шагом, то и дело хватались за ружья и кричали: цуба!

«Цуба!» — Емельянов это слово понимал.

— Кого это они там везут? — спросил Куртеев.

— Хунхуза, — сказал Емельянов.

Передние солдаты прошли мимо него; приближалась, поматывая головой, лошадь, впряженная в повозку, еще через секунду повозка почти поравнялась с Емельяновым. В повозке сидел со связанными руками Яков Ли.

— Яков! — крикнул Емельянов.

Яков Ли кивнул ему головой.

В одну минуту Емельянов протрезвел.

— Куртеев! — сказал он скороговоркой. — Это наш китаец, он с нами в разведку ходил. Яша, православный, капитана Свистунова крестник. Смотри, они руки ему скрутили. Разве это порядок? Дозволь…