Студент крикнул:

— Господа, остановитесь!

Но его не видели, кто кричит — не знали, и толпа продолжала двигаться.

Таня сказала шутя:

— А вы взберитесь на фонарь!

На углу Гороховой студент решил последовать ее совету и взобраться на фонарный столб, два господина помогли ему. Поднялся на несколько аршин, снял фуражку, взмахнул:

— Господа, назад! В Технологическом никого нет, все освобождены!

С противоположной стороны улицы кричали:

— Не слышно, не слышно! Говори громче!

Таня стояла у столба, задрав голову. Два господина поддерживали студента за икры.

Из Бегового переулка раздался залп. Короткий, точно хлопнуло мокрое полотнище. Какую-то секунду, долю секунды оратор висел на столбе и вдруг рухнул.

Он был убит наповал.

Раздались еще два залпа. Люди побежали… Дашенька и Маша бежали вместе со всеми, спотыкались, толкались, кто-то бешено колотил в ворота. Дашенька на кого-то наступила, чувствуя, что происшедшее ужасно и ее поведение тоже ужасно: она бежит и кого-то давит!

Но особый ужас заключался в том, что она только что разговаривала с этим незнакомым милым студентом, сама посоветовала ему сообщить о положении у Технологического, сама послала его на столб и на ее глазах его застрелили.

Несколько раз она пыталась остановиться, но нельзя было остановиться потому, что тысячная толпа стремилась по узкой улице, сдавленная домами, наглухо закрытыми воротами, и увлекала ее вместе с собой. И только у Владимирского собора пошли медленнее, приводя себя в порядок, собираясь с мыслями, и наконец остановились.

— Что же это такое? — спросил Таню господин в очках, с остренькой бородкой. — Я педагог, учитель гимназии, классный наставник, я учу молодежь. Что это такое, спрашиваю я вас?

Глаза его были злы и не отрываясь смотрели в Танины глаза.

— Трепов предупреждал! — выкрикнули впереди. — Не верили, вот вам…

— Мало им девятого января! Я никогда не забуду Певческого моста, — продолжал учитель. — Я не социалист, я говорю это прямо, но я хочу счастья и свободы русскому народу. У Певческого моста на коленях стоял старик фабричный, держась за руку женщины — может быть, дочери, может быть, снохи… Из облезлого барашкового воротника пальто выглядывала тонкая коричневая шея. Понимаете, такая покорность и мольба! «Господин офицер, — говорил он, — мы же к батюшке царю с женами и детьми!» А офицер подошел к нему, вынул шашку и ударил его по этой шее! Ведь этого же невозможно перенести, господа! Русский офицер русского человека, который пришел к царю рассказать ему о своих горестях!.. Вы понимаете? А когда женщина в ужасе побежала, он догнал ее и тоже шашкой… Вы можете это понять? Я думал, что это безумие! Я так и говорил всем… А оказывается, это система!

Зрачки его за очками расширились, расплылись по стеклам. Шапка сидела на затылке, галстук вылез наружу.

— Да, это система! — крикнула Таня. — Ваш царь-батюшка — преступник, которому нет и не может быть прощения.

Учитель развел руками и стоял, глядя поверх голов на серые стены домов, на серое небо, из которого вот-вот должен был посыпаться снег.

По проходу шли солдаты, семеновцы, а может быть, преображенцы, а может быть, Московский полк, — Таня не видела. Но она увидела высокого, с седыми бакенбардами генерала, который пробился из толпы к солдатам — на целую голову выше толпы — и поднял трость.

— Господин капитан! — крикнул он шедшему впереди солдат офицеру. — Кто вам разрешил стрелять? — И затряс тростью.

Таня услышала озлобленный голос капитана:

— Проходите, ваше превосходительство, проходите!

Генерал опустил палку, плечи его ссутулились.

— Да, — сказала Таня, — все, даже генерал! Всенародный позор! Теперь все ясно, Маша, все, все, до последней точки!.. Хорошо, пусть!

Глаза ее горели, кудрявые волосы выбились из-под шапочки.

— Идем туда, к нашим!

Они шли к Николаевскому вокзалу, потом по Старо-Невскому, останавливались, встретив кучку прохожих, говорили коротко:

— У Гороховой палачи расстреляли мирных, невооруженных людей, убит студент… — И шли дальше.

«…Вооружаться, вооружаться, по три человека, по пять, по десять!.. Каждого казака, полицейского, жандарма!..»

— Что ты бормочешь, Дашенька? — спрашивала Маша, заглядывая ей в лицо.

— Я бормочу? Я только думаю.

Они дошли до Лавры, никого из заставских не встретили и повернули назад, так как до начала митинга оставалось мало времени.

К четырем часам у Казанского собора собралась стотысячная толпа: молодые и пожилые, мужчины и женщины, рабочие и чиновники, студенты и гимназисты с красными повязками на рукавах, с красными бантами и красными знаменами, реющими над головами. Невский был запружен, соседние с магистралью улицы тоже. Все уже знали о событиях на углу Гороховой. Огромное человеческое море мерно колыхалось, мерно дышало, ожидая ораторов и решений.

Кто будет выступать? Называли имена публицистов, адвокатов, представителей политических партий. Таня настойчиво пробиралась вперед, чувствуя страшную потребность говорить самой. «Всего несколько слов, всего несколько слов…»

Наконец она и Маша уперлись в плотную каменную стену людей.

— Ты знаешь, я возмущена, — говорила стоявшая рядом дама своей приятельнице, — к картежникам в Петровский яхтклуб известие о манифесте пришло чуть ли не в полночь! Можешь себе представить, никто из них днем не удосужился узнать! Но как только узнали, потребовали шампанского и вывалились на улицу. У Благородного собрания встретили одного видного артиста. Сообщили ему, представь себе, о своей необычайной радости и дарованных России свободах и уговорили его спеть гимн. И видный артист, представь себе, спел дважды! А мой Никандр Александрович заявляет, что, если где-нибудь в театре будет теперь исполняться гимн, он не встанет… — Дама смотрела на приятельницу, на Таню, на Машу, меховая шапочка сидела у нее почти на бровях, делая лицо сердитым. Она ожидала, что ее спросят, кто же был тот видный артист, но в это время издалека, неровно, с порывами ветра, донеслись звуки гимна. Пели за Гостиным двором. Разговоры смолкли. Десятки тысяч людей повернулись в ту сторону, откуда неслись знакомые звуки. И вот вся огромная толпа дрогнула, колыхнулась и медленно двинулась к Садовой.

На углу Садовой стояла группа рабочих из-за Невской заставы. Цацырин первый заметил черносотенцев. Над ними развевалось белое шелковое знамя с синими словами: «Да здравствует царь и свобода!» Черносотенцы, одетые на русский манер в поддевки и сапоги, приближались, пение гимна звучало все громче.

Хотя вокруг было много красных флагов, но Годун, шагавший вместе с заставскими, вытащил из-за пазухи еще одно полотнище, шпагатом прикрепил его к трости и поднял над головой.

Не пропускать, не пропускать черную сотню!

Заставские и те, кто был в районе Садовой, убыстряя шаг, ринулись навстречу певшим «Боже, царя храни».

Стена шла против стены. Передние столкнулись. Черносотенцы были вооружены дубинами.

— Гимназиста убили дубиной! — передавали по рядам.

Скупо прозвучал выстрел… Протяжный вой, ослабевая, держался минуту, потом погас.

И вдруг черносотенцы покатились назад. Они бежали, топоча сапогами, ныряя под арки Гостиного двора, укрываясь в переулки. Их не преследовали.

Цацырин увидел убитого знаменосца, — черносотенец лежал, подвернув ноги, запачкав сапогами свое знамя.

— А ведь это Гусин, — присмотревшись к убитому, сказал Цацырин, — лебедевский приказчик!

По рядам понеслось:

— Разогнали, разогнали! Назад, назад! Оратора!

Слов первого оратора Таня и Маша из-за далекого расстояния не слышали, он стоял на цоколе памятника Барклаю де Толли и, судя по жестам, призывал к чему-то решительному.

— Кто он, не знаете? — спрашивала Таня.

— Кажется, эсер.

— Почему же эсер? — Молодые женщины настойчиво пробирались вперед; теперь, после событий у Садовой, в рядах демонстрантов стало просторней.