В ресторанчике, в отдельном номере, ожидали остальные.
Катя, вместо своего дорожного костюма, — в пальто, и прическа иная, и шляпка кокетливая на голове. Грифцов, тот совсем преобразился. Американские штаны-гольф, шерстяные чулки, желтые башмаки на толстой подошве…
Можно ли узнать Грифцова?
Катя решила:
— Невозможно.
— Вы плохого мнения о талантах нашей охранки. Там люди весьма способные. Итак, послезавтра отъезд в Россию? Сегодня простимся с дорогими друзьями — Леонтием Коржом и Седанкой! А как знаменательно: Седанка помог в беде русскому революционеру! Сам ведь он тоже из нашего племени протестантов, рассказал мне его историю Леонтий Юстинович. Никогда не забыть вашей помощи… И, может быть, придет час, еще встретимся.
Сегодня Корж и Седанка отправятся из Харбина, с китайской ли арбой, пешком ли, и через один-два разъезда сядут в поезд. Пойдет ли с ними Катя?
Конечно, хорошо Кате поскорее вырваться из Харбина: то, что придется шагать пешком, не страшно, она сильная. Но Катя не хочет и не может бросить Грифцова в Харбине, хотя бы и с Горшениным. Грифцов нездоров; вот сейчас, когда он побрит, видно, что́ сделала с ним каторга. Да и мало ли где может пригодиться женщина! Катя уйдет и будет чувствовать, что дела до конца не довела, оставила Грифцова в самом опасном месте. Какие бы доводы Антон Егорович ни приводил, она знает, что так поступить она не может. Не побежит она!
Грифцов кладет свою руку на ее ладонь:
— Милая Катя!.. Это неразумно. — Но он видит Катины глаза и понимает: убеждать бесполезно.
— Итак, до завтра… Завтра утром встреча в условленном месте, а сейчас разводящий командир Михал Михалыч укажет всем приют.
В последний раз ужинают вместе. Едят курицу, мелко нарезанную и перемешанную с ароматными травами, пьют красное вино, чтобы все было благополучно, чтобы сбылись желания.
— Чтобы сбылись желания Седанки! Чтоб на его родине была та же свобода, которую хочет каждое чистое человеческое сердце!
Еще по стакану красного вина! Красный цвет — родной цвет.
Поднимают стаканы и смотрят — вино пылает на свету…
Катю Михал Михалыч отвел к либералке Тумановой. «Кондитерская Тумановой». Такая фамилия хороша для артистки. Белокурая, полная, красивая Туманова. Заворачивает пирожные, перевязывает коробочки и пакетики цветными ленточками. За столиками посетители пьют кофе, какао, чай. А вот молока нет — в Китае нет дойных коров, — кофе только по-турецки, по-варшавски не выпьете… А пирожные… смело можно сказать: нигде в Харбине таких не купишь… И в Дальнем не купишь, и в Порт-Артуре… Если вы проездом, пользуйтесь случаем, покупайте и кушайте.
Руки у Тумановой белые и очень красивые.
Катя сыта, но села за ближайший столик и медленно прожевывает пирожное, действительно вкусное, пьет лимонад.
Когда посетителей остается несколько человек, Туманова улучает минуту и приглашает Катю в заднюю комнату. Здесь жарко, дверь открыта на кухню; Катя видит огромные оцинкованные столы, китайских кондитеров в белых куртках и колпаках, раскатывающих тесто. Пылает печь, оттуда несет сладким душным жаром. В комнате никаких следов семьи: ни мужчины, ни детей… Впрочем, в Маньчжурии это никого не удивляет.
— Милая моя, я рада бы, — говорит Туманова. — Я всегда рада помочь… но, вы знаете, на этот раз я просто не знаю… Признаться вам, я опасаюсь. В связи с побегом Грифцова у нас с ума посходили. В «Харбинском вестнике» каждый день статьи. Сам Любкин здесь вместе с Рексом. А от этой собаки, говорят, никто не скроется.
Катя молчит; Михал Михалыч привел ее сюда и ушел в полной уверенности, что все в порядке.
— Но я вам помогу… я вас устрою к своему хорошему знакомому. Как только закрою магазин, сейчас же к нему и поедем.
Туманова закрыла кондитерскую раньше обычного, объяснив клиентам, что нездорова; завтра, завтра приходите, завтра будут новые сорта пирожных, отличное кремовое «Порт-Артур». Крем изготовлен по ее собственному рецепту.
Голосок журчит, а Катя чувствует, что она устала до того, что перестает что-либо соображать: в последние дни в дороге мало и плохо спали, торопились; три часа поспят — и в путь.
Извозчик повез женщин к Пристани.
Мягко катился по улицам, то мощеным, то немощеным, фаэтон на резиновых шинах. К станции тянулись подводы. Большая артель китайцев с лопатами на плечах прошла в сторону Сунгари. Шли солдаты. Много. Рота за ротой; вероятно, прибыл новый полк.
— Солдатиков у нас много, — улыбнулась Туманова. — Офицеры, слава богу, меня не забывают…
Извозчик остановился около одноэтажного кирпичного дома под вывеской: «Скобяная торговля Куртеева».
Куртеев в нижней рубахе возился на дворе у сарайчика.
— Я к вам с чрезвычайной просьбой, Семен Семенович… Вот моя родственница, приютите ее на денек… Так уж случилось, у нее семейные обстоятельства… Она приехала и вот уезжает.
Семен Семенович вытер руки, выпачканные в ржавчине, поправил подтяжки.
— Ну что ж, если ваша родственница… сочту для себя… проходите…
— А у меня и времени нет, Семей Семенович, я и в магазине-то еще не управилась.
Туманова исчезла.
Катя сидит в комнате у Куртеева. Неопрятная комната. Тут и ест, тут и спит.
— Там переспите, — указывает Куртеев за перегородку.
За перегородкой, где свалены вещи и товары, стоит крошечная кушеточка.
— Очень хорошо, — говорит Катя и начинает прибирать у Куртеева.
— Э, барышня милая, вы здесь у меня вещичек моих не переставляйте. Я сюда женской руки не допускаю. После женщины ничего не найдешь… Так, так, так… Туманова… что она — тетушка вам, или как?
— Тетушка.
— А с какой, позвольте вас спросить, стороны? Вы Григория Васильевича дочь?
Смотрит, щурится. Красное лицо, коротко обстриженная бородка. Хитрый мужик. Такой сквозь воду видит, покупателей надувает.
— Не дочка Григория Васильевича, а близкая ему по матери…
— Ах, по матушке? — Семен Семенович вскидывает глаза к потолку и что-то соображает. — Значит, Туманова вам приходится кем же… не тетушкой?
— Я считаю ее так…
Катя чувствует: багровый румянец заливает ее щеки. Легкая испарина выступает на лбу.
— Так я и думал. А то — Григорий Васильевич!.. Сейчас чайку выпьем… я здесь холостячком… Жена у меня в Тульской с детками проживает. Вот домик построим, тогда и прибудут. А вы изволите откуда и куда следовать?.. Ах, по семейным обстоятельствам!.. Так, так… Ну что ж, сейчас чаек…
Он вынес на улицу самовар, возился со щепками, углем, тарахтел трубой. Катя села на стул, подобрала ноги… Голова тяжелая, ноги пудовые. Спать, спать, спать! Господи, как хочется спать! Спать она будет за перегородкой, двери нет… Туманова как-то просто на все это смотрит. Наконец Куртеев, пыхтя и отдуваясь, внес самовар.
Поставил на стол сахар, сухари, булки; какой-то сыр, какая-то колбаса.
— Я совершенно сыта, Семен Семенович, а чаю выпью.
Из кармана жилетки Куртеев вынул номерок «Харбинского вестника». Пробежал глазами страницу и остановился на жирном заголовке: «Дело с побегом Грифцова».
Дальнейшие события… Рекс в Харбине, обнаружены следы в Старом Харбине и на Пристани… Собака — чудо… Преступница, назвавшая себя дочерью генерала Морданова… вот фотография ее помещена… установлено, что она проживает во Владивостоке.
— Фотография помещена?
— А как же-с… Интересуешься? Прошу.
Катя видит свое собственное лицо. Снята во Владивостоке у памятника Невельскому — серой гранитной колонны, на верху которой золотой земной шар, а на нем расправляет крылья орел. Кто же ее снял там? А она думала, что во Владивостоке никто о ней ничего не знал… Оказывается, следили, фотографировали!
Семен Семенович отбирает газету, приникает к Катиным глазам:
— Твоя фотография?
Катя смотрит в его бесцветные глаза и не видит глаз.
— Молчишь… ну, молчи, черт с тобой. Племянница, тетушка!. — залпом выпил стакан чаю. Катя сидела над своим стаканом, окаменев.
