Защитник удивил ее своей напористостью. То ли Катя продолжала ему нравиться, то ли он не любил полицеймейстера…

— Итак, господин свидетель, — допрашивал он полицеймейстера, — вы сами утверждаете, что подсудимую держали за руки трое полицейских и что она была опрокинута наземь… Зачем же, господин свидетель, вы стреляли в безоружную женщину?

Катя вытянулась на своем стуле, точно струна. Вот громко, во всеуслышание, перед каменными лицами судей произносятся эти слова; стрелял в безоружную!

Полицеймейстер багровеет.

— Я защищался, — буркнул он. — Она шарила у себя на груди… Там у ней мог быть второй револьвер.

— Но вы же сами, господин свидетель, только что сказали, что полицейские держали ее за руки; как же в таком случае она могла шарить у себя на груди?

Полицеймейстер багровеет еще более и, не спрашивая разрешения суда, опускается в кресло.

Когда во время перерыва полицеймейстер проходил мимо Кати, он смотрел в землю, но Катя смотрела на него в упор и заставила поднять глаза.

Они встретились взглядами, и Катя прочла не победу в глазах врага, а страх, животный страх.

И опять ей стало легко и просто, и она поняла, что «они» на краю гибели и чувствуют это всем своим существом.

Во время перерыва кормили обедом.

— Для вас будет обед из двух блюд, — торжественно объявил конвойный офицер.

Кате, после того как она заставила полицеймейстера взглянуть на себя, было весело, и она спросила, не как подсудимая, а как девушка, молодого офицера:

— Из каких же двух блюд, господин офицер?

И офицер поддался ее голосу, свету ее глаз и неожиданно для себя щелкнул шпорами:

— Мясной бульон и на второе котлеты!

После перерыва защитник продолжал бороться за Катину жизнь. Он усомнился в правомочиях суда. В состав его входят те офицеры, которые участвовали в расстреле демонстрации. Ясно, что они заинтересованы в том, чтобы доказать виновность подсудимой, Их следует удалить из состава суда, а суд отложить.

Суд уходит совещаться. Через минуту возвращается:

— Заседание суда продолжается!

И так, по разным поводам, несколько раз.

Катя думала: зачем откладывать суд? Разве новые судьи будут более человечными? Не посмеют они быть человечными. Пусть уж сегодня.

От последнего слова Катя и Епифанов отказались. В зале, кроме судей, никого, караул сменяется каждые две минуты: только успеет солдат пройти через зал и встать, как караульный начальник подает знак и тот отправляется назад. Боятся, чтоб не набрались крамолы! Перед кем же говорить? Перед этими офицерами, которые вчера расстреливали мирных людей?

Прокурор ораторствовал долго. С эффектными жестами в сторону подсудимых, царского портрета, судей, улицы, которая, должно быть, знаменовала Россию. Для подсудимых только один вид наказания — смертная казнь!

Громко сказаны слова, которые столько времени жили в Катином сознании: смертная казнь!

Суд удалился на совещание и вернулся — через минуту.

— К смертной казни… Через повешение! Уведите подсудимых.

Сани мчатся по городу. Казаки скачут вокруг саней и вдоль тротуаров. Улицы пусты: городовые и дворники разогнали всех.

Вот любопытные прижимаются лицами к окнам, вон юноша вышел из лавки, и сейчас же к нему бросился городовой… У каждых ворот, у каждой двери городовой.

Боятся… страх, страх!..

А Катя не боялась.

Она не боялась умереть. В эти дни, когда лучшие люди народа напрягали все силы в борьбе с врагом, она не боялась умереть, потому что она умирала в бою, а высшего счастья, чем умереть за правое дело, в сущности, нет.

Пристав проводил ее до камеры, даже в камеру зашел:

— Всё убивать нас хотите, а у нас детки… У полицеймейстера трое, а вы его хотели из револьвера…

— Уйдите, — сказала брезгливо Катя. — Вы убиваете не только отцов, но и деток. Видели вы, кто расстрелян на площади?

Пристав исчез.

Осталось жить всего несколько дней!

Надо провести их так, чтобы они были светлы, радостны, праздничны. Ни за что не умрет она в тоске. Этого они не добьются!

Вечером, когда она лежала на постели, день за днем вспоминая свое детство, тишину тюрьмы нарушил мужской голос. Она никогда не слышала этой песни, но и слова и мелодия сразу захватили ее. Мужской голос пел:

Что это за песня, грустная, томительная, возмущающая всю душу:

Гаолян, сопки, война…

— Что это за песня, Епифанов? — простучала она.

— «На сопках Маньчжурии». Сейчас вся Россия ее поет…

Она не заметила, как прошел день, второй, третий. Она думала о себе, России в прошлом и России в будущем, о всем человечестве, о вселенной.

Имеет ли какое-нибудь значение для вселенной нравственный мир, существующий в человеке? Пришла к выводу, что нравственный мир — это великое, это не нечто выдуманное человеком для удобства жизни, это особый и самый тончайший элемент мира, сила, венчающая жизнь.

Снова и снова вспоминалась природа, и все больше дальневосточная: Владивосток с его лазурными заливами, зелеными сопками, зорями, удивительными по своему нежному и буйному сиянию, Амур, Маньчжурия… Сопки Маньчжурии!.. Армия, война… И эта песня о печальной войне…

Вспомнился Петербург: июль, жаркий день, они с Машей ищут на Крестовском острове грибы. Высокая трава, липы, дубки, ветер несет аромат цветущей липы. Солнце прикрыто перламутровой кисеей и поэтому не печет, нежит. Сестры расстегнули воротники блузок, закатали по локти рукава, а когда дошли до стрелки, разделись и пошли дальше, в теплое серовато-перламутровое и совсем несоленое море. И оттого, что ветер ароматен, оттого, что небо, море и земля сливаются в одно целое — бесконечно живое и нежное, — в Катином сердце пробуждается счастье. Она счастлива, и вместе со счастьем встает вера, что счастье — это то состояние мира, которое когда-нибудь будет общим достоянием всего живого.

Она не узнала любви… Антон Егорович, Горшенин?.. Да, этих людей она могла полюбить, но отношения между ними оставались товарищескими. Сейчас она не печалилась об этом: хорошо, что ничье сердце не будет по ней разрываться.

Внешне жизнь шла, как шла раньше: по двору гуляли арестанты, Катя стояла на подоконнике под открытой форточкой и прислушивалась к разговорам. Потом скудный обед. На ужин горячая вода с куском хлеба. Вечером стучал Епифанов, он надеялся на побег. Павка Грузин сказал: «Ты меня спас, так неужели я дам тебя повесить?!»

Катя не спорила, хотя и не верила в силу Павки Грузина. Она жила как человек, никуда не спешащий, у которого бездна времени, и только она одна знала, как жадна она сейчас до всего, как примечает все, как несказанно любит жизнь. Никогда она не любила жизнь так, как любила ее сейчас… Думая о смерти, она хотела только одного: чтобы ее убили днем, в яркий солнечный день, чтобы все кругом сияло и чтобы это сияние навсегда вошло в ее сердце… Не посмеют убивать ее ночью!.. Говорят, на голову надевают мешок. Она не позволит этого.

Сейчас солнце зимнее, холодное, деревья стоят голые, но ведь придет весна и все зазеленеет. Неужели она не увидит, как зазеленеют деревья, как птицы полетят на север, неужели не услышит песен любви, которые зазвенят в лесах и над лугами?..

Она отказалась от кассации приговора, Епифанов отказался тоже.