Но произошло то, чего никто не ожидал. В тюрьму сел главарь бандитского мира Павка Грузин; он увидел Епифанова, когда того переводили из больницы в камеру, и узнал его: тот самый человек, который однажды на юге вырвал Павку из рук полицейских!
— Кто тронет Епифанова, будет иметь дело со мной! — предупредил Грузин.
Павкины слова пронеслись по уголовным камерам и сделали Епифанова человеком, за благополучие которого отвечали теперь все уголовники.
«Господи, — думала Катя, — как все это удивительно!.. Епифанов! Дорогой мой Епифанов!..»
Она стояла на подоконнике, надзиратель со свинообразным лицом грозил ей кулаком и показывал на револьвер, висевший у него на боку:
— Я тебе постою! Скоро тебя повесят! Пяти дней не проживешь! Поняла? Будешь знать, как стрелять в нас!
Через пять дней? Глупости!..
Но вдруг поняла, что она в самом деле на пороге чего-то огромного, неохватимого, к чему революционер должен быть готов ежедневно, ежечасно.
И задумалась о жизни так, как не задумывалась никогда. Раньше все было некогда, горела на работе… то надо идти на кружок, то переписать прокламацию, то распространить листовку, то завязать связь.
Если через пять дней?!
Держали ее и Епифанова без прогулок, без бани. Страшно захотелось на воздух; легкий здоровый морозец, светит солнце, небо легкое, зимнее, голубое. «Что такое мир?» — подумала она с некоторым удивлением, потому что никак не могла в эту минуту совместить красоту мира и необходимость в этом мире борьбы и смерти. Загадка, которую тщетно в течение веков пыталось разрешить человечество и каждый человек в отдельности.
Толстой тоже не понимал этого и создал свой мир нравственного самоусовершенствования. На секунду она поняла его точку зрения, но сейчас же ушла дальше, в те реальные взаимоотношения с людьми и природой, признавая которые, только и можно было практически действовать.
Вспомнился Золотой Рог, когда на него смотреть с сопок, Амур, по которому они плыли на барже, и Корж плыл, и Горшенин, а потом все вместе с Антоном перебрались на маньчжурский берег.
Много было в жизни изумительного, но слаще всего было то чувство правды, которое жило в ней, ее решимость отдать все свои силы народу.
И когда она просмотрела свою жизнь, она успокоилась: через пять дней? Что ж, пусть через пять дней!
Вспомнилось письмо Горшени на, в котором тот описывал казнь Топорнина. Теперь Топорнин точно был здесь, рядом.
Очень хотелось увидеть Машу, отца, мать…
Водили на допросы. Лицо ее зажило, она смотрела широко раскрытыми глазами в лицо следователя и не отвечала на его вопросы.
С воли приходили известия… Реакция прилагала все усилия к тому, чтобы смирить революцию, а народ гигантскими шагами шел вперед, готовый вооруженной рукой отстоять свое право на человеческую жизнь.
И ее, Кати, не было там! Она переговаривалась с Епифановым; в ночной тиши удивительно приятно было услышать тихий стук, позывные «Боже, царя храни», потом обмен новостями, потом воспоминания, потом философствование… Епифанов оказался очень любознательным человеком.
— А нас с тобой нет там, Епифанов!..
— Я не теряю надежды на побег… Павка Грузин обещает, уголовные всё могут… Убежим, Катя… Помнишь, как ты увезла с колесухи Антона Егоровича?..
То, что жизнь на воле уходила вперед гигантскими шагами, а жизнь Кати уже не имела с той жизнью ничего общего, замкнулась в какой-то круг, вот это было обидно и тяжело.
Однажды утром Катя увидела в своей камере военного прокурора и защитника по назначению. Прокурор вошел легкими шагами, в тонких ботинках, с желтым портфелем, прижатым к пальто, и был очень важен. Защитник был менее важен. Посетители оглядели камеру и арестантку и объявили, что через несколько дней суд.
Не имеет ли подсудимая жалоб и не желает ли чего-нибудь?
Катя усмехнулась.
Не имеет ли она жалоб и не желает ли чего-нибудь?!
— Конечно, в пределах допустимого законом, — поторопился прокурор, поймав ее улыбку.
Нет, она не имела никаких претензий и никаких желаний. Защитник ознакомил ее с обвинительным заключением и посоветовал вызвать на суд свидетелей расстрела мирной толпы.
Но кто эти свидетели? Разве она знает по именам и фамилиям те тысячи, которые были мишенями для солдатских пуль в злосчастный день на площадях и улицах города?
Должно быть, Катя понравилась защитнику, потому что, выяснив главное — стрелял ли в нее полицеймейстер после того, как ее, обезоруженную, держали за руки полицейские, — он стал говорить о пустяках. Казалось, он совсем не беспокоился об ее участи и судебный процесс, который должен был быть для Кати воротами в то неведомое, что люди зовут смертью, казался ему совсем простым и обыденным.
Что поделать, ко всему привыкает человек!
Катя лежала лицом к стене; странное у нее было чувство. Стена эта одевала ее каменным мешком, а сейчас Катя чувствовала ее не мешком, не преградой, построенной для того, чтобы отделить ее от всего мира, — стена сейчас соединяла ее со всем миром… Постучала Епифанову. Долго они переговаривались, высказывая друг другу соображения относительно суда. Епифанову, как уже прежде приговоренному к смерти и бежавшему, нечего ждать от суда, кроме подтверждения смертного приговора. Одна надежда на Павку. Он хоть и бандит, а видать, честный.
Ночью, накануне суда, в Катину камеру вошла надзирательница, разбудила:
— Одевайся скорее!
Катя невольно взволновалась: почему «одевайся скорее»? Может быть, на казнь? Решили тишком, без суда?.
Нет, на это они не пойдут.
В конторе уже находился Епифанов.
Впервые встретились они после того страшного дня. Улыбнулись друг другу, сели рядом.
В конторе только они да стражник. Медленно тянется время. В четыре часа пришли надзиратели, развели по комнатам, раздели, прощупали каждую складку платья, потом приказали одеться и вывели за ворота. Чистый, чистый морозный воздух! Сколько времени прошло с тех пор, как она дышала чистым воздухом! Звездное небо. И, как когда-то в детстве, изумилась звездному небу. Как ни объясняют его астрономы, а все же удивительно… Снег! Хрустит под ногами.
Надзиратели снуют по двору с фонарями, сани, казаки… Сплошная стена казачьих коней! Вот какой почет!
Пристав в шапке, надвинутой на глаза, схватил Катю под руку, усадил в сани, сел рядом, крепко прижал к себе:
— Пошел!
Кони рванули. Ночь, темень. Казаки плотным строем окружают сани, точно боятся, что арестантка разглядит что-нибудь в этой темноте. Впрочем, да, небо видно… Небо вы не можете скрыть, господа охранители существующего порядка!
Судить будут в здании офицерского собрания.
Даже через комнаты собрания вели с обнаженными шашками. Усадили в биллиардной. На биллиарде стоит лампа, слабо освещая большую комнату. Епифанов сидит в стороне. Вставать не разрешается, разговаривать тоже.
Около Кати два солдата с обнаженными шашками, и около Епифанова — два.
А за окнами, на дворе, по-прежнему темень. По-видимому, пять часов утра. Решила подремать, прижавшись затылком к стене. Мир необычайно сузился: комната, часовые, ожидание. Думала, что будет ждать суда спокойно. Оказалось, ждать спокойно не так просто, вот и дрема бежит от глаз.
Лампа догорает. Рассветает. Серый, серый свет на дворе. Двор полон солдат. Неужели их охраняет целый батальон?
И оттого, что их так боятся, что двух революционеров охраняет целый батальон, стало вдруг на душе просто и спокойно.
Заседание суда в большом зале. Много окон, солнце врывается отовсюду, сияет начищенный паркет, портреты генералов и царя на стенах, стулья вдоль стен, стол под зеленым сукном и два небольших столика для прокурора и защитника. Все сияет… Давно она не видела столько солнца. Какое счастье — солнечный свет!
Началась судебная процедура.
Обвинительное заключение Катя знала и поэтому не столько слушала его, сколько разглядывала судей. Ни одного приветливого лица! Решение, по-видимому, принято заранее, здесь будет только выполнение формальности.
