Кудару рассказывал все это монотонным, покорным голосом, как человек, совершенно согласный с учителем Сибой, но глаза его, умные, серьезные, говорили о другом.
Уголь тлел в хибати, тянуло терпким, приятным запахом чая, за дорогой тонко лаяла собачонка, подошел сосед Садзаки, почти родственник, потому что на дочери его должен был жениться ушедший на войну сын.
Что в городе известно по поводу увеличения налогов? — спросил Садзаки, принимая чашечку чаю и крошечный ломтик бобового пирога. — На прошлой неделе староста объявил: налог увеличивается вдвое, — война. Налог налогом, но и арендную плату Сакураги тоже намерен увеличить вдвое. Если бы сыновья были дома, они в свободные часы плели бы корзины. Отличные они плели корзины! А теперь я сижу один, Кудару сидит один! Много мы наработаем!
— Еще не вся сила пропала, — сказал Кудару. — Но вот что меня тревожит: дождей нет! — Он искоса взглянул на своих городских гостей. — В городах не любят дождей. Горожане распускают зонты, обувают гета и со всевозможными восклицаниями выходят на улицу… А в деревне, если вода с неба льется в нужное время, не знают большего удовольствия. Ручей, который питал наши поля, пересох. Не о полях уже приходится думать, а о собственной глотке. Каждое утро к ручью бегут с кувшинами, и каждое утро на берегах его ссорятся и дерутся, потому что воды на всех не хватает. Вчера пожилую почтенную Хаяси ударили кувшином так, что она до сих пор не может прийти в себя.
— Я помню, в тот год, когда у нас в последний раз лопнуло терпение, тоже была засуха, — заметил Садзаки.
Кудару набил трубку сушеными листьями.
— У меня и сейчас лопается. Кое-кто позабыл, что японские крестьяне, если их долго морить голодом, поднимают восстания.
— Какие там восстания! — вздохнул Садзаки. — Мало ты насиделся в тюрьме! Моего сына нет, твоего нет… умирать надо.
— Умирать, умирать! — пробурчал Кудару.
Момент был очень удобный для того, чтобы повернуть разговор в нужную сторону, и Кацуми осторожно повернул.
Он заговорил о том, что налог повышен и Сакураги, кроме того, вдвое повышает арендную плату. Если с первым обстоятельством трудно бороться, со вторым бороться можно. Как? Отнюдь не восстаниями. Нужно создать союз крестьян!
И он стал объяснять, как организовать союз и что должен делать такой союз.
Его слушали молча. Молчал Кудару, молчал Садзаки. Потом Кудару сказал:
— Союз крестьян! Эх-хе-хе, племянничек! — И снова стал набивать трубку сушеными листьями.
Вечером Кацуми отправился навестить учителя Сибу. Старого учителя, у которого он учился, давно уже не было. Тот, пожалуй, не радовался бы гибели своих учеников!
Но домик учителя, как и прежде, стоял на сопке под криптомериями. В саду росли уксусное дерево и два больших папельмуса. Кажется, из всех предметов учитель предпочитал географию: стены его комнат украшали географические карты. Европейская Россия, Сибирь, Китай, Маньчжурия. Много земель, много государств!
Сиба встретил молодого человека, отрекомендовавшегося журналистом, с живейшим удовольствием. Жена Сибы готовила ужин, доносился аромат бобового теста, жареной рыбы, тушеных овощей. Учитель, невысокий, худенький человек с плоскими зубами, тускло блестевшими при улыбке, мог говорить только о войне. Порт-Артур, Тигровая гора, Золотая гора, Голубиная бухта, Ташичао, Ляоян, названия стратегических пунктов и имена генералов так и сыпались с его уст.
— Я вообще мало сплю, — как величайшую тайну сообщил он журналисту, надеясь, что в статье Кацуми будет упомянуто об этом его чрезвычайном свойстве. — Вы знаете, я не сплю с тех пор, как обрел величайшее… — Он широко раскрыл свои глазки: — Господин журналист, величайшее заключается в том, что мы — японцы!
Кацуми кивнул головой.
Учитель продолжал восторженно развивать свою мысль, которая была обыкновенной официальной мыслью о том, что японцы выше всех наций не потому, что они обладают исключительными добродетелями, а только потому, что они — японцы. Эта нехитрая религия кружила ему голову.
Жена учителя внесла столики с ужином, Сиба мало интересовался голодом, грозившим деревне. Он держался той точки зрения, что люди все равно должны умереть, — почему же им не умереть от голода, который, являясь результатом взимания налогов, как ни странно, способствует силе новой Японии?
Потом он стал говорить о трудностях своей работы. Деревня в общем отвратительная: гнездо бунтовщиков! Делают вид, что примирились, на самом деле ни с чем не примирились!
Хотят равенства четырех сословий, и еще десяти тысяч вещей хотят!
Учитель ел сочные миканы, микан за миканом, бросая в корзинку около себя золотистые шкурки, потом принялся за морковь в сладком соусе.
— О «гнезде» тоже можно написать в статье, — говорил он, — но очень, очень осторожно, чтобы не портить общего впечатления.
Через два дня Кацуми и Ханако знали все, что делается в деревне. Знали, что в деревенском совете сидят старики, ставленники Сакураги, и что нет ни одного человека, который не задолжал бы Сакураги или лавочнику Нагано.
Положение неизмеримо ухудшилось с тех пор, как Кацуми батрачил у господина Сакураги.
Целые дни, с утра до вечера, женщины и дети спускались к ручью, черпали кувшинами воду и носили ее на сухие поля. И все чаще на берегу возникали ссоры.
Старики плели корзины, циновки, шляпы, мастерили игрушки. Под навесом у Кудару стояло шесть вместительных корзин. Они были сделаны, так, что одна половина надевалась на другую, и поэтому в такую корзину можно было складывать по желанию и мало вещей, и много.
Нагано, скупавший корзины и прочие деревенские изделия, всегда говорил: «Пожалуйста, несите как можно больше!»
Если цена на корзины останется прежней, дядя Кудару заработает десять-двенадцать иен — немалые деньги.
К мысли о крестьянском союзе с большей живостью, чем Кудару, отнеслась мать Кацуми.
— Дядя всю жизнь воевал и устал, — сказала мать. — Расскажи-ка ты еще о союзе мне.
И вечером, растянувшись на футоне, Кацуми рассказывал.
Крестьяне восстанут в деревне, рабочие — в городе! Тогда рабство будет скинуто!
Каждый день Ханако писала короткие письма человеку, которого она встретила в парке Хибия. С точки зрения японской морали брак не должен заключаться по любви. Любовь приходит и уходит, разве она может быть основанием семьи? Недостойно любить мужа как мужчину. Недостойно жену любить как женщину.
Но Ханако не думала об этой морали. В письмах она писала о своих чувствах и о событиях, свидетельницей которых была.
Наступило время отъезда, и хотя союз арендаторов не был организован, но Кацуми и Ханако чувствовали, что все же сделано важное дело: семена заронены, и они прорастут.
Накануне отъезда гостей дядя Кудару погрузил на тележку свои корзины и повез их к лавочнику.
Вернулся быстро; лицо его покрывали струйки пота, глаза блуждали. Ханако и тетка смотрели на него со страхом.
— Потерял деньги или квитанцию?
Кудару опустился на колени и вынул из-за пазухи трубку, закурил и сказал:
— Не взял ни одной… я их бросил… лежат там, при дороге.
Он по мог толком объяснить, что случилось. Он привез корзины к лавочнику, снял их с тележки и расположил на гальке перед крыльцом дома, как делал всегда. Нагано вышел, засмеялся, замахал руками и крикнул:
— Вези назад! Ничего не возьму… — И стал объяснять, почему он ничего не возьмет.
Но Кудару от волнения не понял его. Да ведь оттого, что поймешь, дело не изменится!
Ханако сказала:
— Я пойду сама и узнаю.
— Иди, иди, — обрадовалась тетка. — Может быть, Нагано что-нибудь не понравилось… Корзины, кажется, сыроваты…
Кудару досадливо поморщился:
— Когда это я продавал сыроватые корзины?!
Нагано охотно заговорил с молодой девушкой.
— Не взял у вашего дядюшки — и ни у кого не возьму. Вы знаете, я представитель Мицуи. Могущество этого дома известно, и также известно, что Мицуи скупали все кустарные изделия Японии, А сейчас они отказываются что-либо принимать: нет покупателей. Что поделать! До заграницы не добраться: все пароходы на военной службе, корзин они не возят. В Японии же не покупают, потому что — война, трудно жить. И случилось еще одно непредвиденное обстоятельство: иностранцы привезли к нам много своих дешевых корзин и шляп. Кто будет покупать дорогую корзину вашего дядюшки, если можно купить дешевую французскую? Как видите, все очень просто.
