Он не доложил об этом Штакельбергу, опасаясь, что тот сообщит Куропаткину и дело или затянется, или вовсе сорвется.

Маленьким отрядом охотников 1-го Восточно-Сибирского полка командовал Логунов.

Ночью накануне выступления его вызвал Свистунов. Командир батальона сидел в нижней рубашке на ящике, а против него на корточках — китаец.

— Коля, — сказал Свистунов, — вот Яков Ли, мой крестник.

Китаец встал, оказался высокого роста, и проговорил по-русски:

— Здравствуй!

— Яша пойдет с тобой проводником и будет для тебя полезнее десяти сотен казаков.

— Откуда же он твой крестник, Павел Петрович? — радостно удивился Логунов.

— Наш дзянь-дзюнь хотел срубить голову моему отцу, — сказал Яков Ли, выговаривая по-русски правильно, но чересчур мягко. — Капитан Свистунов спас.

— Действительно, что-то такое было. У китайцев рубят головы за что угодно. Но крестник мой он не потому, что я спас его отца. Он настоящий мой крестник. У Яши вся семья православная. И старик отец, которому хотели отрубить голову, был православным…

Отряд выступил на рассвете. Исчезли за перевалом бивачные огни. Остались звезды, цикады, острый запах трав, шорох шагов и приятное щекочущее чувство риска.

Слева вырисовывалась с каждой минутой отчетливее круглая лесистая сопка, справа — серая гранитная гряда, напоминавшая исполинскую зубастую челюсть. Между лесистой сопкой и гранитной грядой вилась дорожка к новому перевалу, и уже чувствовалась за ним по вольному размаху гор, уходивших на восток, широкая долина.

Разведка углубилась в горы на пятьдесят верст. Долины были заботливо возделаны, пологие склоны сопок — тоже.

Первоначальное беспокойство и острота чувств, связанные с опасностью, проходили. Японцев не было…

Яков Ли, беседовавший с крестьянами, возвращался неизменно со словами:

— Японцы сюда не приходили.

…— Значит, ты православный, — как-то на привале сказал Якову Емельянов.

Китаец кивнул головой.

Разговор с Яковом о христианстве оставил в душе Емельянова самое смутное впечатление. По мнению Якова, существовал только бог Христос. Ни бога-отца, ни бога духа святого! Что же касается святых, то святыми, по мнению Якова, были прежде всего его умерший отец и предки.

Емельянов смутился.

— Да что ты! — воскликнул он.

Но Яков смотрел на него такими ясными глазами, что Емельянов почувствовал невозможность высказать ему свои сомнения… «Китаец — святой! Эк, куда хватил!» — подумал он.

Но то, что Яков рассказал о земле, тронуло Емельянова за сердце.

Емельянов, Корж и Хвостов сидели возле китайца и слушали. Оказывается, с землей у них было не лучше, чем в России. Всю землю захватили помещики, причем сами не обрабатывают, сдают в аренду. А арендная плата — половина урожая.

— Половина урожая? — с возмущением переспросил Емельянов.

— Часто больше половины. А земли… — Яков показал от куста до куста, сколько земли приходится на долю крестьянина.

— Да тут и коню развернуться негде!

— Они, Емеля, землю руками подымают, мотыжками, а не конями, — заметил Корж.

— Не сладкая у них жизнь, Иван Семеныч. Даже и в Китае крестьянин пропадом пропадает. Кто нахапал земли, тот нахапал, а если человек смирен и желает возделывать, так над ним во всяком случае стерва.

Было жарко, разговор иссякал… Яков ушел на дорогу — посмотреть, что там делается. Поручик заснул. Корж растянулся под кустом. Хвостов под другим. Но Емельянов остался сидеть там, где сидел. Он даже не чувствовал жары, он переживал чувство, которое испытывает человек, сделавший чрезвычайное открытие. Он смотрел в небо и впервые думал о китайцах, как о людях равных себе.

До этого ему казалось, что китайцы живут неведомо как и нет никакой возможности, да и надобности узнавать их жизнь. Вот, скажем, шумят и суетятся в листве птицы. Какой смысл проникать в то, почему они шумят? Все равно жизнь их есть птичья жизнь. Но сейчас он почувствовал, что китайцы такие же простые люди, как русские, и маются, как русские.

Это открытие глубоко взволновало его. Когда Яков вернулся, Емельянов подсел к нему, и Яков рассказал, что он арендует клочок земли у господина Цзена и хочет в полную собственность выкупить не только этот клочок, но прикупить еще и второй. Для этого нужно много работать. Но сколько ни работай на земле, из беды не выйдешь, поэтому у того же Цзена он служит приказчиком и надеется, что через несколько лет будет иметь деньги.

— Я, выходит, перед тобой богатей, — заметил Емельянов, — у меня как-никак земля — десятина! А баре, они, видать, везде баре… что ваш Цзен, что наш Валевский.

Эти мысли своей необычностью и свежестью приподнимали его душу. Точно всю жизнь он жил в тумане. А теперь налетел ветер, разметал туман, и гляди до самого края неба. «Вот какая жизнь, прости господи!»

— Говоришь, еще даже не женился? — спросил он. — Сначала приобретешь землю, а потом купишь жену? По закону полагается женщину покупать, никто ее даром не даст?! А как же с купленной венчаться? С купленной-то и венчаться нечего. Раз купил, так уж купил…

Он представил себе, что покупает себе свою Наталью, и почувствовал, что в голове у него дико и несуразно.

Отойдя на пятьдесят верст, Логунов повернул обратно. Задание было выполнено: дивизии не угрожала непредвиденная опасность с флангов.

Нет места более удобного для размышления, чем дорога. И на обратном пути Логунов, уже привыкший размышлять в дороге, все более и более отдавался думам. Он испытывал потребность подвести некоторый итог своей жизни. В его возрасте у человека возникает насущная необходимость понять жизнь, создать о ней целостное представление. И так как ни корпус, ни военное училище, ни даже те книги, которые он читал, не могли дать ему этого единого представления о жизни, то он действовал собственными силами. Он хотел понять и смысл существования человека, и назначение России, и свое собственное назначение.

Прежде всего — Таня и то, Танино, дело!

У Тани была подруга — Леночка Лунина. Скрипачка. Больше всего в жизни она любила музыку. И как был удивлен Николай, когда Таня однажды сказала ему:

— Леночка — моя единомышленница!

В июне Таня попросила у Николая помощи.

— Ты должен быть целый день в моем распоряжении. Дело опасное, но ты офицер.

Она уложила волосы в модную прическу, которую обычно не носила, надела модную шляпку с развевающимися лентами и широкую пелерину.

— Ну, что? — спросила она брата.

— Блестяще, Таня!

Пришла Леночка со скрипкой.

…Леночка Лунина! На секунду он задумался о Леночке Луниной, девушке невысокого роста, с красными губами и очень белым лицом. Она была тогда в бархатной кофточке с короткими рукавами и с пестрым шарфом вокруг полной нежной шеи.

Николай взял пароконного извозчика. Барышни, как подобает, уселись на заднее сиденье, он, как подобает молодому офицеру, — на скамеечку, зажав между колен чемодан.

— К Николаевскому вокзалу, — сказала Таня, и Николай повторил извозчику:

— К Николаевскому вокзалу!

На балконе стояла мать и смотрела на отъезжающих. Она даже помахала им платком, как будто они отправлялись очень далеко.

Поезд довез путешественников до Колпина. Мало кто сходил здесь, все стремились дальше, к мелким полустанкам, где были зеленые рощи и кудрявые леса. А здесь чернели заводские корпуса и дым над ними коптил небо.

— Идемте, идемте, — говорила Таня, — нас пока трое, по будет четверо. Две дамы, два кавалера, как во всяком порядочном обществе.

На плотине стоял молодой человек в синей косоворотке и студенческой фуражке. Казалось, его разнежили солнечный день, весеннее тепло, свежая зелень, которая пробивалась по косогорам и превращала кусты в зеленый дым. Таня толкнула Николая под руку:

— Антон!

Антон неторопливой, размеренной походкой человека, не знающего, куда себя деть, зашагал сзади, но в маленьком колпинском парке представился Николаю: «Антон Грифцов!» — и пошел с Таней под руку.