— Значит, барин грех любит. Ну, в нашей тайге бар нет. А если бы мне такой попался… — Корж помолчал, внимательно осмотрел Емельянова и спросил:

— А Наталья за что любит тебя?

— То-ись? — не понял Емельянов. — Муж я ей.

— Пошла за тебя охотой?

— Не отказывалась.

Солдаты закурили. Емельянов предложил Коржу своего табачку. На душе у него было тоскливо.

— А ты не унывай, — сказал Корж. — Вернешься домой — во всем разберешься. Солдат, брат, — это сила. Солдат, брат, свет повидает и кровь прольет… Надо же тебе вот что сказать… прослушал я тебя со вниманием… Вашей российской жизнью я не жил, но много о ней слышал. У нас на Дальнем Востоке есть ссыльные, политические… — Последние слова Корж произнес шепотом и поднял брови. — Слыхал про таких?

— Не слыхал, Иван Семенович, — так же тихо, поддаваясь таинственности, ответил Емельянов.

— Есть такие люди, большой силы люди. Правду знают; говорят, нет такого закона, чтобы крестьянину страдать и мучиться без земли, а барину куражиться и изголяться на своем приволье. Нет такого закона, понял? Э-э, — прервал он себя, — вон идет наш взводный. Надо, между прочим, попроситься у него за водой сбегать, давеча приметил в ущелье колодец.

Через несколько минут Корж широкими прыжками спускался вниз. Солдат Жилин, который дремал у скалы, потянулся и сказал:

— Да, Емельянов, многотерпелив ты! У меня не ходил бы твой Валевский с целой головой.

— А ты что же, все слушал?

— Отчего же… Слушал! По виду ты — борец, сила несокрушимая, а приглядишься — заяц, сырое мясо. У нас в городе тебе не было бы житья…

— Я в город и не собираюсь, — сказал с досадой Емельянов, встал и пошел, закручивая цигарку.

Жилин глядел ему вслед и усмехался.

Сам Жилин был высокий, тощий, длинной шеей и головой напоминавший гуся. В детстве он очень страдал от своей физической хилости. Частенько хаживал в цирк и затаив дыхание смотрел на гимнастов и борцов. Потом дома, томясь тоской, долго не мог заснуть. Он сделал из камней гири, повесил на заднем дворе трапецию, и его в любую минуту можно было найти там за упражнениями.

— С ума свихнулся, — говорила про него мать, хозяйка бакалейной лавчонки.

От упражнений слабое тело его постепенно закалилось. Он уже не раз выходил победителем из драк. Но тем не менее он отлично понимал, что сила его, по сравнению с настоящей, пустяковая. На солдатской службе внимание Жилина обратил на себя Емельянов.

«Вот это человек», — думал он, увидев Емельянова в бане и разглядывая его с чувством, близким к благоговению.

— Подсобить тебе?

— Да что ты! — удивился Емельянов и ловко намылил себе спину.

Но в дальнейшем Емельянов не оправдал первоначальных чувств Жилина. Он не был способен ни к чему солдатскому, физическому. У него не выходило ни одно вольное движение, ни одно гимнастическое упражнение. Тело его, такое богатое на взгляд, оказалось беспомощным.

И тогда Жилин стал презирать Емельянова. Особенно когда на маневрах Емельянов струсил и один из всего взвода не прошел по карнизу скалы.

— Солдатиком наградил нас господь-бог, — говорил он, — Емельяновым! Господин борец, всероссийский силач, наше вам поздравление с добрым утром! Хорошо ли почивали, не настращала ли вас мышь во сне?

Емельянов не отвечал на шутки.

В походе Жилин перестал замечать Емельянова и вот только теперь оказался слушателем жизненной истории сенцовского крестьянина, и она еще более укрепила его презрительное отношение к товарищу.

«Человек, человек… — думал Жилин. — Кому дадено и у кого отобрано?»

Ночью полк неожиданно подняли. Тучи покрывали небо. Люди кашляли, окликали друг друга. Было тепло, но от волнения Логунова знобило.

«Позиции подготовили и бросаем! Впрочем, что поделать, это не маневры — война!»

Спустились вниз. Под ногами проселочная дорога.

Стучат сапоги по камням, смутно виден во тьме сосед.

И вдруг на вершинах сопок — близко, далеко ли? — замерцали огоньки. Они вспыхивали то на одной вершине, то на другой. Вспыхивали, погасали.

— Ваше благородие, а ведь это японец переговаривается, — сказал шагавший рядом с поручиком Корж. — Должно быть, шпионы им докладают о всем, что видели.

Ночь была томна, тучи закрывали небо. Огоньки по сопкам то вспыхивали, то погасали. Неприятно!

Много раз останавливались. Не то отдыхали, не то ориентировались. Когда останавливались, нещадно лип комар. Свистунов командовал закурить. Люди жадно закуривали.

Перед рассветом миновали деревню Вафаньгоу и втянулись в ущелье на левом фланге расположения корпуса.

Душно и безветренно с раннего утра. Утомленные длинным ночным переходом, солдаты дремали под скалами. Неподалеку от Логунова на плоской скале расположились Ерохин и заведующий хозяйством полка капитан Рудаков.

— С гаоляном вы попадете в нехорошую историю, — ворчливо говорил Ерохин, и Логунов удивился ворчливому тону: откуда у веселого, уравновешенного командира полка такой тон?

— А что же мне делать? — спрашивал Рудаков.

— Покупать! Ведь деньги вам отпущены.

— У кого же покупать? Китайцы разбежались.

— Надо найти фанзу с хозяевами. Вы солому растаскиваете, а хозяева вернутся и подымут на весь мир крик. А с быками у вас как было дело?

— За быков я заплатил.

— Отчего же китаец побежал жаловаться генералу?

— Потому что он не хотел продавать быков.

— Он не хотел продавать, а вы у него купили! С вами, батенька, неприятностей не оберешься.

— Что же тогда делать? — мрачно спросил Рудаков. — Кормить людей надо, от интенданта нет и не будет ничего. Вы ведь знаете, что мы войска не успеваем подвозить, где уж тут катать быков!

— Ну, ладно, — примирительно сказал Ерохин и стал закуривать.

Логунов подумал, что он, Логунов, в день сражения не мог бы думать ни о соломе, ни о быках, а вот Ерохин думает. Насколько же свободнее его душа!

И на минуту Логунову даже показалось, что войны нет и полк на маневрах, и в этот самый момент раздались выстрелы; по ущелью засвистели пули.

Никто не мог понять, как случилось, что японцы заняли сопку, которая должна была быть в руках Зарайского полка, и теперь спокойно обстреливали ущелье.

— Ничего не понимаю, — говорил Ерохин, садясь на коня.

Весь полк, как один человек, повернулся и смотрел на сопку, окутанную кудрявыми дымками выстрелов.

Наступило самое страшное — замешательство.

Вслед за этой сопкой японцы, естественно, переберутся на соседнюю и запрут выход из ущелья.

Посвистывали и шуршали японские двухлинейные пули. Люди прижались к скалам, но скалы не защищали. Ерохин со своим адъютантом, поручиком Модзалевским, поскакал вперед. Однако неизвестное ущелье, не помеченное на карте, было бесконечно. Отвесные скалы, осыпи… Если полк укрыть в ущелье, то японцы, заняв гребни сопок, уничтожат его сверху.

Тогда Ерохин вернулся, Уже были жертвы. Нельзя было медлить.

За расположением полка, в направлении японцев, он заметил сравнительно пологую сопку. Вершину ее составляли изветренные скалы, отличная защита. Позиция эта была выгодна еще и потому, что позволяла полку немедленно вступить в бой, обстреливая в свою очередь противника.

Ерохин стал командовать. Громким спокойным голосом, как на полковом плацу, он повернул полк и направил 1-й батальон на сопку.

Многим хотелось броситься бегом, чтобы укрыться за скалами!.. Но полковник неторопливо командовал, следя за тем, чтобы каждое движение выполнялось отчетливо; и, как на параде, полк под выстрелами неприятеля плотными колоннами, отбивая шаг, начал подниматься на сопку.

Рядом с Логуновым ранило Грицука, молодого старательного стрелка. Он не упал, он осторожно сел, не веря в свое несчастье. Пуля пробила ему поясницу; он сидел выпучив глаза и тяжело дыша. Его подхватили и уложили на палатку. И тут же упало еще трое.

«Как просто!» — подумал Логунов. Он шагал, следя за равнением своего взвода. Японские пули глухо и как-то легкомысленно просто ударяли в землю, вздымая серый пушок пыли.