Он был в серой чесучовой рубашке; фуражка, сдвинутая на затылок, придавала лицу выражение спокойствия и домашности. «В самом деле, — подумал Логунов, — генерал сейчас занимается самым обыкновенным солдатским делом: последними приготовлениями к бою!» Когда Гернгросс повернулся к солнцу, на груди его сверкнул георгиевский крест, который подтвердил впечатление спокойной смелости, внушаемое начальником дивизии.

Здороваясь с полком, он медленно проехал вдоль фронта.

Солдаты кричали свое «здравия желаем, вашдительство» весело и с удовольствием, потому что даже новички знали, что этот генерал «свой», солдата не выдаст.

— Ну, братцы, — сказал Гернгросс, — цельте ему в ноги, а пуля уж сама найдет, куда воткнуться. Так, что ли?

Солдаты нестройно закричали, одни — «так точно», другие — «здравия желаем», но так же весело и бодро.

— Молодцы! — крикнул Гернгросс. — Ну, чтоб пуля попала вам в мякоть да мимо, а ему, косоглазому, в кость да в рыло!

— Покорнейше благодарим! Не сумлевайтесь, вашдительство!

Солдаты кричали каждый свое, и это Геригроссу нравилось. Посмеиваясь, тронул он коня и проехал вперед, туда, куда вчера ушли разъезды.

И с этой минуты, когда стало очевидно, что бой близок и что он будет решительный, все в Логунове подчинилось бою. Он не знал, как почувствует себя в этом первом деле, но он испытывал большое облегчение оттого, что бой наконец будет и разрешатся все вопросы и сомнения, связанные с японцами.

Он был убежден в победе. Трудно было себе представить, чтобы русские, одержавшие в своей истории столько побед, отступили перед японцами.

Последние клочья тумана поднимались по склонам гор. Логунов видел бесконечные разбросанные по долинам хлебные поля; за близкими скалистыми вершинами толпились зеленые лесистые горы; дальше маячили синеватые очертания новых хребтов, напоминавшие облака. На соседнем перевале Логунов разглядел каменную кумирню. К ней протоптали широкую тропу; на дубах висели разноцветные лоскутки — дары горному духу от путешественников.

Солдаты устраивались поудобнее на своих боевых местах. Убирали камни, мешавшие при стрельбе лежа, приносили плоские обломки скал, которые могли укрыть от пуль. Кое-кто пробовал копать, но за тонким слоем земли был камень.

— Земля не божья, — заметил Емельянов.

— Вся земля божья, — отозвался рядовой Жилин.

— Если и божья, то ниспослана в наказание.

Емельянов чувствовал нарастающее беспокойство.

Ему казалось, что его убьют в первом же бою, как убили его отца в турецкую войну на таких же каменных горах.

«Зачем люди устраивают войны?» — думал он. От этого мучительного вопроса отвлекали Емельянова только китайские поля. Они были возделаны так, что вызывали и недоумение и восхищение: у каждого стебля земля была взрыхлена пальцами, у каждого стебля была прибрана сорная трава.

— Это мужички, — шептал он одобрительно и думал о том, что, пожалуй, и у китайцев можно немало поучиться. Но тут же вспоминал, что учиться ему незачем, потому что он на войне и убьют его так же, как убили отца.

Чувство страха поселилось в его большом теле. Умереть он не боялся — умирают все. Но умирать надо по-христиански, в своей семье, на той лавке, на которой родился. Там все просто и ясно: пришла смерть и человек умирает. А здесь… убьет тебя не виданный тобой человек!

Он вздыхал, проникаясь к своему убийце невольным страхом.

— …Значит, не сподобился повидать тигра? — раздавался за соседним камнем голос Коржа. — А я, Куртеев, видал. У нас их много. Дед мой однажды застрелил трех сразу, — правда, сам едва жив остался. Сам я видал тигра в десяти шагах. Иду по тропе, а он встал передо мной из-за трухлявого ствола. А когда лежал, не разглядеть в осенней тайге: полосатый, ржавый, как прошлогодний лист.

Волка встречал, — сказал Куртеев. — У нас в Забайкалье волки. Покою не дают.

— А у нас охота — заяц да куропатки, — заметил Емельянов. — Лиса встречается, волк, медведь, да этих немного. Однако крестьяне у нас не охотятся, у нас господа охотятся.

— Слышал о вашей российской жизни, — покачал головою Корж. — Трудная. Шли бы на Дальний Восток. Здесь всем хватит места.

— Хватит-то, может быть, и хватит, — вздохнул Емельянов и принялся поудобней устраиваться под скалистым зубцом. Устраиваясь, он что-то бормотал и снова вздыхал.

— Что ты вздыхаешь? — спросил Корж, когда взводный прошел к соседям.

— Есть чего вздыхать, и вздыхаю. — Емельянов подсел к Коржу, поглядывая на высокого, тощего Жилина, задремавшего под скалой. — На Дальний Восток зовешь… Не так просто — взял да пошел!

— Твоя правда. Но ведь люди идут. Мой дед из хороших, богатых мест — и то пошел.

— Зачем же из богатых мест уходить?

— Были, значит, причины. Ты откуда?

— Волжские мы, тверские.

— Волга каждому русскому дорога. Но у нас, Емеля, море синее, горы каменные; тайга, правда, сердитая, ну, уж зато приволье!

Емельянов стал закуривать. Сворачивал он цигарку быстрыми ловкими движениями, цигарка получалась у него ровная, прямая, как папироса. Вставил в самодельный мундштучок и затянулся.

— У нас тоже можно было бы жить. Из-за лихих людей бьемся.

— Это кто же у вас лихие?

— Барин у нас есть, Валевский. Вся наша крестьянская земля окружена евоной. Ни пройти ни проехать. А хозяйство свое ведет дурак дураком: лес, каждый год продает, деньги ему нужны.

— Барину без денег нельзя. Без денег ему труба.

Но чем дальше рассказывал Емельянов, тем меньше реплик подавал Корж. Рассказывал Емельянов с затаенной силой, цигарку давно он выкурил и окурок выбил из мундштука.

Изо дня в день воевали Валевский и сенцовские крестьяне. Давно прошло то время, когда кони или скот ненароком делали потраву на помещичьих полях или бедняк забредал в помещичий лес и крадучись вырубал лесину.

Теперь то и другое делали со злорадством. Если нужно было вырубить одно дерево, валили два. Если вдруг кто-нибудь выпускал коней в барский овес, то так, что травили целые полосы.

В усадьбе работали батраки, чужаки: Валевский привез их из дальних губерний. Они исполняли все барские приказы. Как-то ночью поехали купать коней на Волгу и вытоптали хлеб у Емельянова, вытоптали до последнего колоса и вбили посреди поля кол. Ефима Чупрунова схватили, когда он возвращался из города, сняли порты и высекли.

— Я бы их пристрелил, псов, — проговорил Корж.

— Нечем было стрелять… вот кабы сейчас.

Подавали на Валевского в суд, ничего не высудили.

Валевский в свою очередь подал в суд на Емельянова. Клин в четверть десятины у Дубового лога объявил своим, а Емельянова — захватчиком. Документы нашел, что земля его, Валевского. А весной случилась напасть. Емельянов женат. Тут Емельянов стал говорить тихо: жена у него работница… на руку умелая, по нраву веселая да, кроме того, хороша. Последние слова Емельянов сказал осторожно и вздохнул.

— Высока, что ли? — полюбопытствовал Корж.

— Высока и статна. Как идет, остановишься и, честное слово… — Емельянов покачал головой.

— Да, бывает, — усмехнулся Корж. — Русая?

— Черноволоса. Лицом чиста, глаз ласковый.

Наталья Емельянова шла по лесу. Повстречались ей барские батраки. Взяли за руки и повели. Говорит, что кричала, да вели глухим лесом, привели на хуторок и прямо в баню. А в бане барин. Ушли барские служки, оставили Наталью с барином. Говорит Наталья, что не позволила к себе подступиться. Стала в угол и не подпускает.

— А барин лез напролом?

— Лез.

— По какой же надобности она шла тогда по лесу?

— Из Толпегина, от матери.

— А барин как про то узнал? Тебя, что ли, спрашивал: когда женка твоя к матери пойдет, чтобы успеть мне баньку истопить да все для прелюбодеяния изготовить?

Емельянов облизал сухие губы.

— Сама сказала мне обо всем, — думается, значит, неповинна.

— Похоже на правду. Баба такие дела любит делать в потемках. И что же, отпустил?

— Отпустил, да пригрозился: в другой раз поймаю, не взыщи — возьму, что мне по моему мужскому естеству положено.