— Посажёный-то кто? Зотик Яковлевич? Ну, это достойный человек!

Шалунов сидел на крыльце и смотрел, как провожающие окружали телегу, увитую пышными осенними цветами, алыми листьями кленов, зелеными и красными летами по дуге, оглоблям, кузову. Невеста вышла из дому, хорошая, статная невеста. Шалунов оценивал ее. Оценил высоко и сказал Леонтию, который как отец держался от всего, по обычаю, в стороне:

— Хороша!

Невеста села в телегу, колокольчики и бубенчики залились, по сухой осенней земле загремели колеса, конские копыта…

Жених должен был ожидать невесту во Владивостоке у входа в церковь.

— Вот, поди, эти самые бубенчики-ширкунчики… — сказал Зимников, подсаживаясь к Шалунову и Леонтию. — Поймал я в позапрошлом году козушку, отнес ее к начальнику. Лоренцов-то женат, а детей нет. Марья Никифоровна и говорит: «Хорошо, Зимников, что ты принес козушку». И стала ее воспитывать. Козушка ходила за ней по пятам. Людей не боялась, а собак как завидит — раз-два, перемахнет через забор и в дом. А собаки на забор вешаются, воем воют… Занятная козушка. Хотел Лоренцов прикупить ей самца, да самцов не ловили, все самок. Привязали ей на шею красный бант, подвесили ширкунчик, и через год она уже по три, по четыре дня гуляла в тайге. Раз я крался по следу козули. Ну, думаю, возьму! И в самом деле, вон она стоит, пьет воду. Приспособился, уже спускаю курок, подняла она голову — смотрю, бант на шее. Поверишь, меня пот прошиб, руки и ноги задрожали, точно в дочь родную прицелился… В тот день и охотиться больше не стал.

— Никто не подстрелил ее? — спросил Шалунов.

— Никто. До осени ходила холостая, а зимой стали замечать, что полнеет. В конце апреля всем уж видать стало, что ходит последние дни. Принесла самца и самочку… Вот скажи ты мне, Леонтий, как это дикий козел не побоялся ее красного галстука и ширкунчика?

— Красотой взяла, — сказал Шалунов, — козел, поди, тоже прельщается…

Марья звала к столу.

Приехали старики Пашковы со старшей внучкой.

— Прямо к пирогам, — сказала Марья, — сюда присаживайтесь. А это кто же — внучечка?

Внучечка была черноволоса, тонка телом, лицом походила на Су Пу-тина, но была очень красива.

На второй день к вечеру зазвенели вдали колокольчики и бубенцы, донеслись звуки гармоники, приглушенный стук колес.

Ехала свадьба.

Первая свадьба в Раздольном!

Ничего, что маньчжурские коньки невелики, — на бег они злы, вон как тянут в гору, только хвосты по ветру!

— Седанка едет, честное слово! — сказал Леонтий, разглядев друга на второй подводе.

Хвосты по ветру, ленты по ветру, цветы и шелковые платья горят в вечернем солнце. Заливается гармонь в руках Бармина.

Ну, встречайте, отец с матерью!

— Не жалей серебра! — кричит Попов, когда Леонтий обсыпает молодых пригоршнями серебра, и сам сыплет серебряным жаром.

Вечером, когда уже горели лампы, а на дворе, чтобы светлее и веселее было, жгли костры, подкатила к дому бричка.

Из нее выскочил Занадворов. На миг умолк шум.

— Что, не ожидали? — спросил Занадворов, позвякивая шпорами и отвечая на поклоны. — Не как начальник — как друг и доброжелатель… Горько!

— Вот это свадьба так свадьба, — говорил Шалунов, наливая себе в кружку водки и квасу. — Сам его высокоблагородие!

— Кабанину давно брал, Леонтий Юстинович?

— Третьего дня, ваше высокоблагородие.

— Кабан — зверь знатный… А вот когда я сюда прибыл, в тайгу сунуться нельзя было: тигр табунами ходил!

— Ваше высокоблагородие, тигр табунами не ходит.

— Это я для того говорю, чтобы было от чего убавить, — засмеялся Занадворов, — скажешь: встретил одного, уж не от чего убавить — и не поверят.

Шалунов захохотал. Аносов кричал:

— Ваше высокоблагородие, «не от чего убавить»… за ваше здоровье!

Занадворов был весел, держал себя не по-начальнически, и Леонтий, который сначала обеспокоился, теперь думал: «Нет, просто приехал, погулять хочет!»

— Я с его высокоблагородием на фазанов охотился, — говорил Шалунов. — Тогда мы еще только свою станицу ставили. Его высокоблагородие никогда на фазанов не охотился с собакой. Фазан как увидит человека, со всех ног бежит в траву, его высокоблагородие за ним, фазан со страху в воздух фр-р — и тут его высокоблагородие бац-бац! Всегда в лёт, и всегда фазан камнем о землю… Стрелок он! Вот тебе бы, Леонтий Юстинович, с ним посостязаться.

— Теперь уж мне за фазаном не побегать — растолстел.

Двери и окна раскрыты настежь. Горят костры во дворе. Чистый ветер врывается в комнату, освежая застольщину. Глаша сегодня не топчется вокруг стола, не бегает в кухню и обратно. А между прочим, за столом уж больно жарко сидеть…

— Сеня, выйдем-ка во двор.

— Пусть идут, — говорит Марья, — там Бармин с гармонью, плясать будут…

Аносов достал из угла свои припасенные пузатые бутылки. Налил хозяину и важным гостям: Занадворову, Миронову, Попову, Пашковым.

— А мне что же? — спросил Шалунов. — Да и Чугунов с Гребенщиковым выпьют. Не годится обижать казаков, они и так уж смертно обижены.

— Кем это вы обижены? — спросил Миронов.

— Обижены, Зотик Яковлевич, и от власти, и от вас… Конечно, когда нас звали на Дальний Восток, мы согласились. Человек разве бывает доволен? Все было у нас на Дону, всем владели, а недовольны были: земли мало, службы много, служба царская на Дону, мол, тяжела. А на новых местах и от службы увольнение, и счастья брать не перебрать… пятьдесят десятин земли на душу да триста рублев подъемных!

— Не расстраивайте себя, станичники, знаю: сейчас будете жаловаться: земля, мол, твердая, куда ни копни — камень, нигде нет пухлой, черной, родимой земли!

— Так точно, вашскородь Зотик Яковлевич, нигде… Я сам, когда приехал, обошел все места, назначенные нам, и волосы стали у меня дыбом…

— Зря вы нашу землю ругаете, — заметил Леонтий. — На земле уссурийской надо по-уссурийски и хозяевать, а вы хотите по-донски!

— По-донски, по-уссурийски ли, а коровы здесь — срам смотреть, бабам зазорно ходить за ними — мелкие, вроде козы. И овец нет. А без овцы какой казак! У казака от овцы все, вся справа, вся одежа.

— Хорошая коза не хуже овцы, — заметил Миронов. — Коз заводите, коза даст богатство. Да и овца в конце концов будет.

— Нет, казаки, — вмешался Алексей Иванович, — не сочувствую вашим жалобам. Здесь лучше, чем на Дону. Ну разве что хлебопашество…

— А мы — хлебопашцы, господин милый!

— Рис не пробовали сеять?

— Рис — корейское дело, не будет донской казак сеять рис.

— Вы не будете — ваши дети будут.

— Старый спор, — сказал Занадворов, — спорят и спорят, сколько уже лет спорят! А вот Леонтий Корж доволен.

— Леонтий Корж — охотник, ваше высокоблагородие! Относительно же всего остального, что требуется душе и телу… скажем, торгует в нашей станице Еремей Савельич, Еремей Савельич, послухай: ты за аршин гнилого ситцу берешь шестьдесят копеек, а ведь цена ему гривенник. И не только берешь шестьдесят копеек, но еще требуешь платить тебе серебряным рублем. А за свечи, табак, пеньковые веревки — чем при наших урожаях платить?

— Уже и Аносовым недовольны, — засмеялся Занадворов, — а проживите-ка без него!

— Правду изволите молвить, ваше высокоблагородие! — крикнул Аносов. — Жизнь на них кладешь, а всё жалуются.

— Ну, будет! — встал Занадворов. — Ух, наелся, напился! Хорошо хозяева угощают… А между прочим, к хозяину и к Алексею Ивановичу у меня тоже есть жалобка…

Он прошел в комнату, приготовленную для молодых, и сел на постель.

— Алексей Иванович, меня, как начальствующее лицо, привело в недоумение одно обстоятельство… Вы были в тайге и устроили там переполох.

Он приподнял плечи и развел руками.

«Вот оно, — подумал Леонтий, — вот зачем приехал!»

— И не думали, Иван Иванович!

— Но как же, позвольте! Китайские купцы жалуются.

В комнату вошел Миронов, закурил трубку, стал ходить мелким шагом от стены к стене.