— Заснул, Жилин?

— Как можно, вашбродь. Дома поспим. Курить вот охота!

— Дома покуришь.

— А я прилягу… и в самую землю.

— Что же ты тогда увидишь? Хорош стрелок в сторожевом охранении!

— Емельянов за меня, вашбродь, посмотрит один момент.

— Нет, уж этого я не разрешу.

Жилин вздыхал.

Перед рассветом потянул туман и стало зябко. Логунов в сопровождении двух солдат поднялся на сопку. Небо и земля были мутны. Поручик вглядывался в неясные контуры сопок, в мутные сизые ущелья. Озноб донимал его. Не столько озноб усталости и прохлады раннего утра, сколько озноб волнения: с минуты на минуту начнется решительный бой!

Светлело. Широко и вольно разливалось на западе сиреневое небо, обтекая острые и круглые вершины, мягкие линии седловин. А на востоке небо делалось все лазурнее, пронизываемое пурпурными, розовыми и золотыми лучами.

В течение нескольких минут Логунов не мог оторваться от этой могучей игры скрытого, подступающего огня. И за эти минуты свет над мраком восторжествовал окончательно. И когда Логунов направил бинокль на соседнюю котловину, в ней было уже настолько светло, что он отчетливо увидел скалы, замыкавшие ее на востоке, и людей, выходивших из-за скал. Безошибочным чутьем Логунов уже знал, что это японцы. Он послал Жилина с запиской к батальонному, а сам улегся на вершине продолжать наблюдение.

Получив донесение, Свистунов поскакал к командиру полка. Ширинский с адъютантом поручиком Жуком рассматривал карту и схему, привезенные вчера Алешенькой Ивневым. Карта была неопределенная, вся в белых пятнах, ибо местность за пределами железнодорожной линии не была изучена ни до воины, ни теперь. Схема с обозначением маршрута оказалась более обстоятельной, и, выслушав объяснения поручика, Ширинский решил, что он без труда приведет полк к Двуглавой сопке, которую ему приказали занять и оборонять до последней капли крови. Приказ Куропаткина об этом был обращен лично к нему, мимо Штакельберга и Гернгросса, что чрезвычайно возвысило Ширинского в его собственных глазах. Может быть, поэтому он поторопился сказать Ивневу, что ему все понятно. Да и в самом деле, что здесь было непонятного? По дороге от Ташичао на восток… дорога вступает в сопки, три ущелья вправо — миновать, повернуть в четвертое.

— Вы считали, Станислав Викентьевич? — спрашивал он Жука.

— По пальцам, господин полковник!

Они опять склонялись над схемой.

Жук был крупный широколобый молодой человек со старообразным лицом и грустным выражением черных масленых глаз. Точно раз навсегда человек разуверился в жизни и не хочет, да и не может скрыть этого от окружающих.

Высокий, узкий в плечах, Ширинский был как-то весь узок: и лицо у него было узкое, и лоб. И губы тонкие и узкие. Но, несмотря на то что он был узок, а Жук широк, командира полка и его адъютанта сближало грустное выражение лиц. Ширинский всегда был чем-нибудь недоволен, все делалось не так, как, по его мнению, должно было делаться, и он знал об этом всегда раньше, чем дело начинали делать.

Вот и теперь получилось не так, как должно было получиться. Он отлично понял разъяснения поручика Ивнева, он и Жук внимательно следили за дорогой, очень простой. Но в результате все получилось не так, как должно было получиться.

Передним лежала на земле проклятая, действительно совершенно простая схема. Но беда была в том, что он никогда и по самой простой схеме не водил не только полк или батальон, но не ходил и сам. Он всегда был занят другими, более важными делами.

Военная служба включала в себя сотни важнейших обязанностей, из коих наиважнейшими были строевые учения, поддержание воинского порядка в казармах, в офицерском собрании и отношения с начальством. Это и являлось собственно военной службой, где таким пустякам, как умение пользоваться картой и руководить боем, не могло быть уделено внимания.

Как большинство офицеров, Ширинский не был приучен к самостоятельному мышлению, не умел собрать материал, оценить боевую обстановку и найти то решение, которое должно было привести к победе. Даже не предполагая, что все это нужно, Ширинский считал себя превосходным боевым командиром. Это его мнение о себе подкрепил генерал Драгомиров, похваливший его на маневрах. Дело касалось знаменитой полемики Драгомирова о тактике наступления. Ширинский повел полк в атаку в повзводном строю, без единого выстрела, с хором музыкантов. Новаторы утверждали, что ему следовало окопаться, что нельзя было такое пространство пройти без залегания и прикрытия. Но Ширинский с презрением произнес «самоокапывание» так, как произносил его Драгомиров, меняя несколько букв, отчего получалось нецензурное слово, и сказал, что победа решается только атакой и только штыком. Солдата нужно воспитывать как героя штыковой атаки. Это вызвало похвалу Драгомирова и сослужило Ширинскому хорошую службу. Он был на отличном счету, и даже сейчас командующий генерал-адъютант Куропаткин лично ему отдал приказ. Следовательно, он его выделил и на него надеялся. Так он и написал: «Надеюсь на ваш доблестный полк: правый фланг — особо важная позиция».

— К какой же чертовой матери, Станислав Викентьевич, вы считали по пальцам? Где мы с вами теперь! Ведь мы должны были занять свои позиции ночью, а теперь день!

— Утро, — мрачно поправил Жук.

— День! — так же мрачно повторил полковник.

Он увидел скачущего Свистунова и сразу понял, что случилась неприятность.

Молча выслушал он Свистунова и молча стоял несколько минут, в то время как Жук растерянно собирал в целлулоидный планшет карту и схему.

Стараясь сохранить тишину, полк двинулся назад. Логунов с полуротой замыкал колонну. Изредка он поднимался на сопку. Горы были пустынны, орлы кружили над одной из вершин, напоминавшей сахарную голову.

День наливался жаром. Фляжки опустели, ручьи не попадались. Солдаты шли расстегнув вороты, сдвинув на нос бескозырки.

Часто останавливались, потому что Ширинский, по-прежнему двигавшийся во главе полка, окончательно впал в сомнение. Он понял, что заблудился.

Воздух помутнел от зноя. Винтовки, вещевые мешки, скатки, сапоги! Зной страшно тяжел. Когда он проникает в винтовку, она продавливает плечо. Когда он наполняет сапоги, ног не поднять. Нет ничего страшнее сапог, налитых зноем. Нет ничего мучительнее ног, которых нельзя поднять, красных, распаренных, растертых.

О чем сейчас мечтает полк? О встрече с врагом? О победе над ним? Полк мечтает о речке, о самой ничтожной речке, чтобы разуться, чтобы ноги опустить в бегущую струю.

Есть ли счастье выше этого?

Об этом счастье думает Логунов, вспоминая Неву, острова, озера в Шувалове, владивостокские заливы и море, море без конца.

Об этом думает Емельянов, вспоминая свою легкую в истоках, но и в истоках привольную Волгу. Проселки, по которым он ходил босиком… «Почему солдату не ходить босиком? — думает он, и вопрос кажется ему законным и нисколько не странным. — Шли бы солдаты босиком — сколько сил было бы не измотано, сколько сапог не изношено!»

Об этом счастье думает Хвостов, но думает неровно, вспышками, толчками. Проваливаясь в какую-то пустоту, он забывает о том, что он солдат, что воюет, что ему нужно идти, потому что приказано идти. Он чувствует непреодолимую потребность сесть.

И, не отдавая себе отчета, Хвостов садится.

Склонившийся над ним Логунов видит багровое лицо и красные белки глаз.

— Не можешь идти?

Секунду Хвостов бессмысленно смотрит на поручика.

— Дай винтовку. Без винтовки пойдешь?

— Попробую… — говорит Хвостов заикаясь.

Дать винтовку кому-либо из солдат Логунов не решился: невозможно человеку нести две винтовки!

Посадить Хвостова на повозку? Но, во-первых, повозки далеко… А во-вторых, посадишь одного — запросятся десять.

«Только в крайнем случае посажу», — думает Логунов, повесив винтовку через плечо и поручив Хвостова заботам Коржа, который, совершенно черный от пыли, пота и загара, с запавшими щеками и запекшимися губами, казался в своих улах все же, по сравнению с другими, живым и бодрым.