— А полиция их не побила в тот раз? — спросила Полина.
— Не побила, матушка… Помню, отец пришел и спрашивает: «Ну как, мать, был у нас бунт или не был?» — «Ну как же, говорит, был!» — «Нет, не был… Господин начальник полиции доложил, и в „Петербургском листке“ о том прописано, что беспорядков не было. Шум, дескать, был, а беспорядков никаких… Дескать, была только маленькая задержка в выдаче жалованья рабочим, а когда им объявили, что жалованье будет выдано через неделю, то они прокричали „ура“ и стали расходиться с веселыми лицами».
А вот, помню, как-то в апреле был настоящий бунт. Погода была холодная, снежок с дождем сечет да сечет… Стоим мы с матерью у проходных ворот, и другие бабы стоят. Давно время выходить мастеровым с завода, а никто не выходит. А потом как началось… Стены крушили, — честное слово, не жалели! Машины выворачивали, под конец к конторе повалили. Палки, камни, болты — все полетело в окна. Бухгалтеру, который всех обсчитывал, три зуба выбили. На колени стал, стерва, просил! Вот какие были дела. А то работал у нас братец мой Яков Хвостов, первейший слесарь. Горячий, непокорный человек. Тогда начальником над сборочными мастерскими был Анвельт. Подлец невиданный. Готов был разорвать каждого. И всегда по улицам ходил с собакой. Никогда никакой просьбы не уважал. Шел он как-то по набережной, а Яков и еще один мастеровой, Новицкий, остановились перед ним: «Дозвольте Новицкому день прогулять, у него жена заболела». Анвельт отказал, да с поношением, с руганью, с мерзостью. Ребята схватили его за шиворот, он пальнул из пистолета в Новицкого, ранил в шею, а в брата не успел. Брат сбросил его в Неву. Собака разрывается от лая, бегут городовые, а Якова уже и след простыл. Анвельта вытащили, жаль — не утонул. Рабочий у нас крепко стоял за свою рабочую честь. Ты бы гордиться должна, Полина, что пришла за заставу, а ты все как-то так, на нас словно сквозь мутное стекло смотришь.
— А что тут сладкого?
— Да, сладкого в самом деле немного. Да и не об том речь… — Она задумалась. — Вон опять семья без отца осталась. Одной бабе прокормить трех да присмотреть…
— Пособие дадут!
— Ну уж насчет пособия! — сказала Наталья. — Семенову-то, помнишь, Варвара, кочергой глаз выжгли. Пришел в цех Казанский и потребовал, чтобы Семенов встал там, где стоять нельзя. Ни один понимающий человек не станет там, куда указал ему главный инженер. А стать надо — приказано! И через полчаса выжгли человеку глаз. Пособия дали пять рублей. Пять рублей за глаз! Глаз-то, поди, для человека все! А Тараске за увечье обещали вечное место. Да и не ему одному, многих блазнили этим вечным местом.
— Это что за вечное место? — спросила Полина.
— Скажем, оттяпает человеку руку или ногу, его призовут потом в контору и говорят: «Не подавай ни жалобы, ни прошения. Предоставляется тебе право вечно работать на заводе. Место сам выбирай себе по силам». Но при этом требуют записки, законно заверенной, что никогда никаких претензий тот человек не будет иметь за свое увечье к заводу. Тараску поставили на какую-то работу. Через неделю пришел он к проходной, а его не пускают. «Почему?» Федотов ему вместо ответа по шее. Вот тебе и вечное место. Побежал он к адвокату Беренштаму, тот говорит: «Что же вы сделали? В записке, которую вы дали, разве оговорено ваше право вечно служить на заводе? Там только сказано, что вы никаких претензий не будете иметь к заводу». Спился Тараска и теперь стоит у Лавры с протянутой рукой. А ведь мастеровой был!
— Беренштам — хороший человек, — сказала Варвара. — Я была у него. Ничего с меня за совет не взял.
Полина стала пить чай. От булки, которую подсунула ей Наталья, отказалась. Прислушивалась — не раздадутся ли шаги мужа в коридоре. Выпила чай и ушла к себе.
Комната Цацыриных была поменьше малининской. В ней стоял комодик, накрытый кружевной скатеркой, над ним висело поясное зеркало; на стене три картинки, которые захватила Полина, уходя из дому.
Приготовила ко сну постель, но спать не легла.
Сергей не приходил. И чем больше она ждала, тем больше накалялась.
«Значит, не любит и обманул, — говорила она себе. — Все эта рыжая! Как увидит ее, так даже в лице меняется. Давеча в воскресенье шли. Идет рядом хмурый, и говорит не говорит, и смотрит не смотрит. Сказала ему: что ж ты со мной пошел? Если тебе со мной скучно, сам бы шел. И вдруг вдалеке увидел рыжую. Идет Малинина в жакетке, под мышкой пакетик. Точно вином напоили человека: сразу заулыбался, заговорил; то умирал, а то ожил. Разве можно жену в таком деле обмануть? Какая же эта Машка стерва: видит, что я иду с мужем, а глаза на него пялит».
В сердце было так тесно, что невозможно было дышать, и Полина дышала ртом, а сердце колотилось, колотилось, и молодой женщине казалось, что нет ей другой судьбы, как только помереть.
«Я ему прямо скажу: будет — и все! Если б я старуха была или урод какой, — а то, господи боже мой, рыжей прельщается!»
Полина села на стул рядом с постелью, голову положила на подушку и дремала, продрогнув в одном своем платке.
Цацырин пришел в четыре утра. Пришел бодрый, веселый, шумно дыша, шумно передвинул стул, заглянул в кастрюльку: картошка! Холодная! Ладно, пусть холодная!
— Завтра, Полина, предъявим зверю Ваулину требования, и, если не уступит, — забастовка! Все заставы нас поддержат.
Полина оправила волосы, подтянула платок на плечах.
— Очень, очень большое начинается… Такое большое, что, может, охватит всю Россию… А ты что, Полюшко, скучная сидишь?
— Не трогай меня, — сказала Полина, когда он взял ее за плечи.
— Ну что ты, Полюшко? — Он увидел похудевшее, измученное лицо жены, и ему стало жаль ее.
Сел за стол и принялся разрезать картошку на тонкие ломтики.
— Пошла я за тебя, начала Полина, вставая и взбивая подушки. — Мать остерегала, а я на мать плюнула. Тебе поверила. А теперь что? Идти к ней и на коленки перед ней пасть?
— Зачем же?
— Как зачем? А что мне терпеть, как ты на рыжую разгораешься? Убить ее надо, подлюгу!
— Полина!..
Полина выпрямилась, платок соскользнул с ее плеч.
— Я ей жизни не оставлю, все равно. Я уж так решила, и ты меня не остановишь.
Она говорила медленно, каждое слово, точно камень, бросала. Цацырин перестал есть картошку и смотрел на нее. Жалость его прошла, ему хотелось схватить эту тоненькую женщину и ударить ее наотмашь кулаком. Страшное желание, темное чувство. Оно обожгло Цацырина с такой силой, что он даже привстал.
Полина поняла его, но не испугалась.
— Бить за нее хочешь? — прошептала она, делая шаг к нему. — Ну… бей!
Цацырин опомнился и вздохнул всей грудью.
Полина заговорила спокойнее:
— У тебя у самого голова не на месте, а она еще каждый день подбивает тебя на всякую пакость. Пришел ты и радуешься. Чему радуешься? Забастовщик, да еще представитель! Что завтра есть будем?
— Не могу я иначе, Поля!
— А я могу? — крикнула она. — О ком ты думаешь? Почему у тебя перед твоими мастеровыми душа, как ты говоришь, имеет совесть, а почему она не имеет совести передо мной?
— Поля! Опять ты о том же!
— Никогда не перестану! Ты думаешь, я дурочка, ничего не понимаю? Все понимаю. Зачем ты на рожон прешь? Что тебе царь плохого сделал или чем тебя Ваулин обидел? Работаешь — он тебе платит. Мало платит — так сделай так, чтоб платил больше. Вон Пикунов…
— Полина!
— Что «Полина»? Двадцать годов я уже Полина. Вскочил, думаешь, испугалась тебя? Да, Пикунов, которого ты все время не знай какими словами ругаешь… А чем он плох? О жене думает. Смотри, как одета, обута, в какой квартире живет. Он о жене думает, о чем перед богом обещался, а ты об ком думаешь? О мастеровом? Что ты — фабричный инспектор или министр? Пусть сами о себе мастеровые думают. Или ты о рыжей думаешь? Да, о рыжей, о Машке! Как бы ей порадеть! Рыжая стерва! Притворяется добренькой, а у самой глаза как у змеи, даром что синие. Ненавижу!
— Ну, знаешь, — сказал Цацырин. — Это ведь невыносимо! Слышал от тебя я уже все это.
